— Что вы о нем думаете?
— Что я думаю?
— Да.
— Думаю… думаю… думаю, что он хороший человек.
— Так вы ошибаетесь, сударь.
— Как ошибаюсь?
— Ваш хороший человек — бунтовщик.
— Как бунтовщик?
— Да, сударь, преступник. Он воспользовался уединенным расположением своей гостиницы и давал приют заговорщикам.
— Не может быть!
— Он взялся извести короля, королеву и кардинала Мазарини, если они случайно остановятся в его гостинице.
— Возможно ли!
— Я арестовал его и отвез в либурискую тюрьму, его обвиняют в оскорблении величества.
— Сударь, вы поразили меня! — вскричал прокурор, опускаясь в кресло.
— Но вот что еще хуже, — продолжал самозваный полицейский, — вы замешаны в это дело.
— Я! — вскричал прокурор, и лицо его из желтого стало зеленоватым, как недозрелое яблоко. — Я замешан? Как так?
— У вас, сударь, в руках сумма, которую подлый Бискарро предназначил на содержание армии бунтовщиков.
— Правда, я получил для передачи ему…
— Четыре тысячи ливров. Его пытали при помощи испанских башмаков, и, когда загнали восьмой клин, трус сознался, что деньги эти хранятся у вас.
— Да, деньги точно у меня, но я получил их назад тому с час, не более.
— Тем хуже, сударь, тем хуже!
— Почему же?
— Потому что я должен задержать вас.
— Меня!
— Разумеется: в обвинительном акте вы означены в числе сообщников.
Прокурор совсем позеленел, как бутылочное стекло.
— Если б вы не принимали этих денег, — продолжал Ковиньяк, — то было бы совсем другое дело, но вы приняли их, и, следовательно, они служат уликой, понимаете?
— Но если я отдам их вам, если отдам их сейчас же, если заявлю, что не имею никаких отношений с подлецом Бискарро, если откажусь от знакомства с ним…
— Все-таки вы останетесь в сильном подозрении. Однако безотлагательная выдача денег может быть…
— Сию секунду отдам их, — отвечал прокурор. — Деньги тут, и в том самом мешке, в котором мне их принесли. Я только пересчитал их.
— И все тут?
— Извольте сами сосчитать, милостивый государь.
— Это не мое дело, сударь, я не имею права дотрагиваться до денег его величества. Но со мною либуриский сборщик податей, он прикомандирован ко мне для принятия денег, которые злосчастный Бискарро хранил в разных местах, чтобы потом собрать, когда потребуется.
— Правда, он меня очень просил переслать ему деньги тотчас по получении их.
— Видите ли, он уже, наверное, знает, что принцесса Конде бежала из Шантийи и едет теперь в Бордо; он собирает все средства, чтобы самому стать вождем партии.
— Мерзавец!
— И вы ничего не знали?
— Ничего, ничего!
— Никто не предупреждал вас?
— Никто!
— Что вы мне говорите? — сказал Ковиньяк, указывая пальцем на письмо своего попутчика, которое лежало развернутое на столе между разными другими бумагами. — Вы сами доставляете мне доказательство противного.
— Какое доказательство?
— Прочтите письмо, черт возьми!
Прокурор прочел дрожащим голосом:
“Метр Рабоден!
Посылаю Вам четыре тысячи ливров, которые по приговору суда обязан я заплатить метру Бискарро. Я подозреваю, что он намерен употребить их на дурное дело. Сделайте одолжение, снабдите сего посланного надлежащей форменной распиской
— Видите, тут говорится о преступных замыслах, — повторил Кавиньяк, — стало быть, слухи о преступных намерениях вашего клиента дошли даже сюда.
— Я погиб! — сказал прокурор.
— Не могу скрыть от вас, сударь, что мне даны самые строгие приказания, — сказал Ковиньяк.
— Клянусь вам, что я невиновен!
— Проклятие! Бискарро говорил то же самое до тех пор, пока его не принялись пытать, только при пятом клине он начал признаваться.
— Говорю вам, сударь, что я готов вручить вам деньги, вот они, возьмите их! Они жгут мне руки!
— Надобно действовать по правилам, — сказал Ковиньяк. — Я уже сказал, что мне не дано позволения получать деньги, следующие в королевскую казну.
Он подошел к двери и прибавил:
— Войдите сюда, господин сборщик податей, и выполняйте ваши обязанности.
Барраба вошел.
— Господин прокурор во всем признался, — продолжал Ковиньяк.
— Как! Я во всем признался? Что такое?
— Да, вы признались, что вели переписку с Бискарро.
— Помилуйте, я всего-то получил от него два письма и написал ему одно.
— Вы сознались, что хранили его деньги.
— Вот они, сударь. Я получил для передачи ему только четыре тысячи ливров и готов отдать их вам.
— Господин сборщик, — сказал Ковиньяк, — покажите ваш патент, сосчитайте деньги и выдайте расписку от имени его величества.
Барраба показал прокурору патент сборщика податей, но тот, не желая оскорбить его, отстранил бумагу рукой.
— Теперь, — сказал Ковиньяк, пока Барраба, чтобы не было ошибки, пересчитывал деньги, — теперь вы должны следовать за мной.
— Завами?
— Да, ведь я вам уже сказал, что вас подозревают.
— Но клянусь вам, что я самый верный слуга короля!
— Да ведь мало ли что можно говорить, и вы очень хорошо знаете, что в суде требуются не слова, а доказательства.
— Могу дать и доказательства.
— Какие?
— Всю мою прежнюю жизнь.
— Этого мало: нужна гарантия на будущее.
— Скажите, что я должен сделать? Я сделаю…
— Вы бы могли доказать вашу преданность королю самым несомненным образом.
— Как же?
— Теперь, здесь, в Орлеане, один капитан, друг мой, набирает роту для его величества.
— Так что же?
— Вступите в эту роту.
— Помилуйте! Я прокурор…
— Королю очень нужны прокуроры, потому что дела чрезвычайно запутаны.
— Я охотно пошел бы на службу, но моя контора?
— Поручите ее вашим писцам.
— Невозможно, кто же за меня будет подписывать?
— Извините, милостивые государи, если я вмешаюсь в ваш разговор, — сказал Барраба.
— Помилуйте, извольте говорить! — вскричал прокурор. — Сделайте одолжение, говорите!
— Мне кажется, что вы будете преплохой солдат…
— Да, сударь, вы правы. Очень плохой, — подтвердил прокурор.
— Если бы господин прокурор, — продолжал Барраба, — предоставил вашему другу, а точнее коралю…
— Что, сударь? Что я могу предоставить королю?
— Этих двух писцов.
— Очень рад! Чрезвычайно рад! — закричал прокурор. — Пусть друг ваш возьмет их обоих, я охотно отдаю вам их, они премилые мальчики.
— Один из них показался мне ребенком.
— Ему уже пятнадцать лет, сударь, да, пятнадцать лет! И притом он удивительно хорошо играет на барабане! Поди сюда, Фрикотен!
Ковиньяк махнул рукой, показывая, что желает оставить Фрикотена на прежнем месте.
— А другой? — спросил он.
— Другому восемнадцать лет, сударь, рост пять футов шесть дюймов. Он хотел быть церковным сторожем и, стало быть, умеет уже владеть алебардой. Поди сюда, Шалюмо.
— Но он же, мне кажется, ужасно косоглаз, — заметил Ковиньяк, — повторяя прежний жест.
— Тем лучше, сударь, тем лучше. Вы будете ставить его на передовые посты, и он будет разом смотреть направо и налево, между тем как другие видят только прямо.
— Это очень выгодно, согласен, но вы понимаете, теперь казна истощена, тяжбы пушечные стоят дороже, чем бумажные. Король не может принять на себя обмундирование этих двух молодцов; довольно того, что казна их обучит и будет содержать.
— Сударь, — сказал прокурор, — если только это нужно для доказательства моей преданности королю… так я решусь на пожертвование.
Ковиньяк и Барраба перемигнулись.
— Что думаете вы, господин сборщик? — спросил Ковиньяк.
— Кажется мне, что господин прокурор действует искренне, — ответил Барраба.
— И стало быть, это следует принять во внимание. Дайте ему расписку на пятьсот ливров.
— Пятьсот ливров!
— Расписку с объяснением, что эти деньги пожертвованы господином прокурором метром Работеном на обмундирование двух солдат, которых он предоставляет королю в дар из усердия и преданности его величеству.
