Барон, разумеется, не читал письма сына, он бы скорее взошел на костер, нежели позволил бы себе сделать это, — до такой степени он был щепетилен в подобных вещах; баронесса со своей стороны ничего не могла ему толком объяснить, но, зная, как сильно Роже любил Констанс, она полагала, что в его письме непременно должны быть горькие жалобы на злую судьбу. Вот почему барон долго вертел в руках запечатанное послание своего сына, долго ломал над ним голову и наконец, по зрелом размышлении, решил, что всего лучше вообще не отдавать его мадемуазель де Безри, а чтобы не передумать ненароком, он спрятал сие любовное послание к себе в ларец и запер его, дважды повернув ключ в замке.
Принятое решение довольно долго мучило барона д’Ангилема, но мало-помалу он успокоился, рассудив, что на земле судьба людей нередко зависит от случайного стечения обстоятельств и это часто оборачивается для них благом.
Вот как получилось, что мадемуазель де Безри не передали письмо Роже, освобождавшее ее от обета верности, и она не желала верить, когда ей говорили, будто шевалье женился; на все самые убедительные доводы родителей она отвечала:
— Ведь в свое время Роже заставили поверить, будто я умерла!..
А шевалье, полагая, что Констанс возвращена свобода, был совершенно спокоен, и, если бы мы не опасались, что читатели составят слишком уж дурное представление о нашем герое, мы бы даже прибавили: он был совершенно счастлив.
Я думаю, не существует такого брачного союза — если даже речь идет о союзе тигра и пантеры, — в котором, по крайней мере, первые две недели после свадьбы супруги не наслаждались бы безмятежным покоем.
К тому же, помимо бесспорной красоты, которую Роже особенно ценил в Сильвандир, жена его была просто неотразима благодаря своей наивности, прелести и добродетельности. Молодой супруг подробно расспрашивал ее обо всем: опираясь на логику и на здравый смысл, он старался обнаружить хоть какое-нибудь противоречие в ее ответах на его многочисленные вопросы; однако ему ни разу не удалось уличить Сильвандир во лжи, и он все время спрашивал себя, почему метр Буто прибегал к таким предосторожностям, прилагал столько забот и усилий, чтобы выдать замуж свою дочь, хотя ее смело можно было назвать настоящим сокровищем.
— Скажите, дорогая, как вы проводили время в доме своего отца? — спрашивал иногда Роже.
— Я скучала, — говорила в ответ Сильвандир.
— Но разве он вовсе не принимал гостей?
— О, разумеется, принимал! Да только к нам приходили одни старики — советники, стряпчие, судьи, и унылые их разговоры нагоняли на меня тоску.
— И больше у вас никто не бывал?
— Боже мой, конечно, никто.
Роже, прежде опасавшийся, что его невеста безобразна, увечна либо еще того хуже, теперь, избавившись от былых страхов, подозревал, что у его жены все же имеется какой-нибудь тайный порок.
“Быть может, она лакомка и сладкоежка?” — спрашивал он себя.
Это был самый распространенный в те времена порок: читайте мемуары герцога Сен-Симона.
И он пытался возбудить ее аппетит при помощи изысканных вин, которые виконт де Бузнуа лет двадцать хранил в своем погребе; однако, отведав лучшего токайского вина самого тонкого вкуса, Сильвандир с гримасой отвращения отодвигала бокал и просила подать ей чистой и свежей воды — только этот простой напиток и был ей по вкусу.
Однажды, когда она выпила немного сиракузского вина, кровь ударила ей в голову, и весь вечер она чувствовала себя больной. После этого досадного случая молодая женщина объявила, что впредь не станет даже пробовать какое бы то ни было вино.
“Моя жена равнодушна к яствам и винам, — сказал себе Роже, — поищем в ней какого-либо другого порока, ведь должен же быть хотя бы один”.
“Ах, кажется, я догадался! — воскликнул он в одно прекрасное утро. — Она, верно, картежница”.
В тот же вечер он усадил свою супругу за стол, поставил перед ней и перед собою по столбику золотых монет и сдал карты; однако оказалось, что Сильвандир совсем не умеет играть в карты; она бурно радовалась, когда выигрывала, и не менее бурно горевала, проигрывая каких-нибудь двенадцать су.
“Нет, моя жена не игрок, — пробормотал Роже, — это ясно как день. Но, быть может, она скупа?”
Он посадил Сильвандир в карету, наполнил ее карманы золотом и повез к самым лучшим модисткам и самым искусным портнихам столицы. Молодая женщина накупила на триста луидоров кружев, чепцов и платьев и при этом ни разу не торговалась.
“Черт побери, — прошептал Роже. — Стало быть, она мотовка”.
Но однажды, когда он мягко упрекнул жену за то, что она, покупая красивую английскую шемизетку, переплатила за нее десять луидоров, она поблагодарила его за поучение и попросила впредь самому следить за ее тратами.
“Тем хуже, тем хуже! — подумал шевалье. — Должно быть, у нее есть более серьезные недостатки”.
С тех пор он все время был начеку, пытаясь обнаружить, не бродят ли днем или ночью вокруг их дома непрошеные гости, которых обычно именуют кузенами: паразиты эти опасны и надоедливы, как комары, и от них можно избавиться, только убивая их на месте.
Но ни одного воздыхателя в шляпе с павлиньим пером, как сказала бы мадемуазель де Скюдери, но ни одной влюбленной образины, как сказал бы Мольер, ни разу не было обнаружено в окрестностях Шампиньи.
“Положительно, я обладаю истинным сокровищем, — с каким-то испугом думал Роже, — видно, я родился под счастливой звездою, еще не открытой астрологами наших дней”.
И это была правда или, во всяком случае, походило на правду.
Мы не решились бы утверждать, что Сильвандир питала безграничную любовь к своему мужу. Скорее всего она просто никого не любила, но в глазах злополучного супруга даже это было добродетелью. Однако, как известно, в тихом омуте черти водятся, и люди, с виду совершенно бесстрастные, могут разом воспламениться: когда солнце прячется в тучах, того и гляди, начнется град, дождь или буря.
Метр Буто приехал в Шампиньи повидать своих детей. Роже, который боготворил родителей и писал им по два раза в неделю, нашел, что Сильвандир весьма холодна со своим славным отцом, хотя тот столько для нее сделал. Шевалье целых три дня размышлял о причинах подобной холодности, а так как он был в ту пору склонен находить всему приятное для себя объяснение, то в конце концов он убедил себя, что пылкая любовь, которую Сильвандир питает к нему, вытеснила из ее сердца все прочие привязанности. Мы видим, что шевалье д’Ангилем уже вполне освоился с ролью супруга: теперь он все видел не в черном, а в розовом цвете.
Сам Роже высказывал множество знаков дружеского внимания метру Буто, и метр Буто платил ему тем же; правда, у одного из них были на то особые причины, а у другого — никаких. Шевалье хотел ублажить тестя, настроить его на благодушный лад, а уж затем досконально обо всем расспросить. После обильного и вкусного обеда, длившегося, как это бывает в деревне, до позднего вечера, он счел, что наступила подходящая минута.
— Скажите, метр Буто, — заговорил Роже, увлекая тестя к окну, — скажите откровенно, ибо теперь вам уже нечего бояться, что я от вас ускользну, а вернее, теперь я и сам не захотел бы от вас ускользнуть, так вот, признайтесь по совести — ведь я до сих пор, говоря честно, так этого и не постиг, — признайтесь, какой же все-таки скрытый недостаток есть у Сильвандир: ведь были же у вас причины для того, чтобы столь странным способом выдать ее замуж.
— Я буду говорить с вами совершенно открыто, любезный мой зять, — отвечал почтенный советник, которому мускатное вино развязало язык. — Прежде всего, как вы знаете, я сберег приданое Сильвандир, иначе говоря, сто тысяч экю.
— Я эту сумму хорошо помню, — отвечал Роже.
— Впрочем, деньги эти достанутся вам после моей смерти, — продолжал метр Буто, — они будут не только сохранены, но и приумножены. Затем, я был уверен, что моя дочь не выскочит замуж за какого-нибудь мелкопоместного дворянина из провинции, у коего только и есть что плащ да шпага, или за какого-нибудь торгаша, у коего за душой одни долги, так что он на долгах едет и долгами погоняет, иными словами, вконец разорен и уповает лишь на приданое будущей жены.
