— Стало быть, вам были известны размеры состояния виконта де Бузнуа.

— До последнего ливра, су и денье, любезны мой зять: я все самолично проверил, оценил и посчитал.

— Но разве не могли вы отыскать какого-нибудь дворянина, придворного, который ни в чем бы не уступил мне?

— Разумеется, мог, да только он не вел бы тяжбы, то есть не был бы связан по рукам и ногам и не находился бы целиком в моей власти; ну а к тому же состояние в полтора миллиона ливров — редкость даже при дворе. Не говорю уж о том, что я давно решил при первом крупном деле сколотить приданое для дочки, и вот в мои руки попало ваше дело. Принимать деньги от тяжущегося, как это делали трое наших судей, — значит красть одновременно у правосудия и у истца; напротив того, дать этому самому истцу, который обязан мне своим состоянием, дать ему в придачу еще прелестную девицу в жены — это, на мой взгляд, означает не только выполнить свой долг, но и оказать человеку услугу.

“Опять то же самое, — подумал с досадой Роже, — объяснение и впрямь весьма правдоподобное, и ему на худой конец можно поверить”.

— Итак, — сказал он вслух, — итак, дражайший мой тесть, Сильвандир вас нисколько не отягощала?

— О, Бог мой, нисколько! Правда, она сильно скучала дома, и поскольку нрав у нее весьма решительный…

— Вот как?! Стало быть, у моей жены решительный нрав?

— Да, девочка очень упряма. И поскольку, как я уже вам сказал, нрав у нее весьма решительный, я всякую минуту опасался, как бы она не совершила какого-нибудь сумасбродного поступка. Запросы у моей дочери весьма широкие, и больше всего она хочет, чтобы ее постоянно развлекали.

— Какие же удовольствия она предпочитает? — спросил Роже.

— Ничего не могу вам сказать на сей счет, ибо я ей никогда никаких удовольствий не доставлял, и все же, изучив ее характер, я думаю, что ей особенно по вкусу различные увеселения…

— Дорогой тесть, надеюсь, вы не сомневаетесь, что я хочу сделать Сильвандир счастливой? Не так ли?

— Вы делаете для этого все что можете.

— Так вот, чтобы легче достичь этой цели, я должен знать ее пристрастия, лучше понимать ее характер. Что бы вы мне сказали, если бы я попросил у вас совета?

— Я сказал бы: доверяйте ей…

— Вот как? Прекрасно, — прервал его шевалье.

— Постойте-ка, не торопитесь, — продолжат метр Буто, — я сказал бы вам: доверяйте ей, но ни на минуту не спускайте с нее глаз…

— Дьявольщина! — вырвалось у Роже, который остался весьма недоволен концом фразы.

На следующий день метр Буто уехал обратно в Париж; шевалье, оставшийся с женой в Шампиньи, был сильно встревожен разговором, происшедшим накануне.

В самом деле, Роже чувствовал себя настолько счастливым, что для него было очевидно: столь безоблачное счастье долго продолжаться не может, и он терзался, боясь его утратить.

Странное оно, это сердце мужчины; мы не говорим о сердце женщины, ибо знаем его гораздо хуже и только по аналогии с мужским. Повторяем, странное оно, это сердце мужчины: трудно даже поверить, но оно способно любить сразу нескольких женщин, и при этом по-разному. Роже в свое время очень любил Констанс, он и теперь еще любил ее так сильно, что пришел бы в отчаяние, если бы узнал о замужестве Констанс. И при этом он любил Сильвандир, правда, совсем иной любовью; Констанс он любил, как любят прекрасную лилию, восхищаясь ее чистотой, опьяняясь ее ароматом и храня ее в заповедном уголке своей души, вдали от нескромных глаз, вдали от любопытных взглядов. А Сильвандир Роже любил так, как любят красивый алмаз, стремясь, чтобы он переливался всеми своими гранями, желая, чтобы его видели другие, чтобы он вызывал зависть у всех тщеславных и честолюбивых людей.

Любовь, которую Роже прежде испытывал к Констанс, была самым чистым пламенем его души; любовь, которую он теперь испытывал к Сильвандир, была пламенем более бурным: разгоревшись в глубине сердца, оно мало-помалу охватывало все его существо. Он охотно провел бы всю жизнь, любуясь Констанс, и был бы счастлив уже только тем, что может любоваться ею. Он умер бы от любви, как Нарцисс, если бы ему пришлось ограничиться одним лишь созерцанием Сильвандир.

А теперь, когда я описал обе формы любви, которым отдал дань шевалье, пусть сами женщины скажут, что они предпочитают: будить в мужчинах возвышенную любовь или пылкую страсть?

Что же касается Роже, то он, как уже сказано, испытывал одновременно оба зги чувства: одно жило в его душе, другое сжигало сердце, и он, возможно, был так счастлив и так страшился, как бы положение не изменилось, именно потому, что одно чувство дополняло другое.

XVIII

О ТОМ, КАК НА ГОРИЗОНТЕ СУПРУЖЕСКОЙ ЖИЗНИ ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМА МАЛО-ПОМАЛУ СТАЛИ СГУЩАТЬСЯ ТУЧИ

Безоблачное счастье в Шампиньи длилось еще несколько дней; и вдруг Роже, у которого не выходили из головы слова тестя о нраве Сильвандир, решил подвергнуть свою жену испытанию: он надумал вывести ее из того безмятежного покоя, в котором она пребывала, ибо покой этот казался ему притворным.

Мы должны признаться, что Роже был не прав. Уметь довольствоваться счастьем сегодняшним и уповать на Бога, помышляя о счастье грядущем, — вот важнейшее правило человеческой мудрости; кстати сказать, люди меньше всего следуют этому правилу. Порасспросите-ка тех, кто чувствует себя несчастным, и три четверти из них сознаются вам, что они сами шли навстречу первой своей беде, будто искали ее, подобно тому, как Диоген с фонарем искал человека.

Словом, однажды утром Роже зажег свой фонарь и отправился к Сильвандир.

— Мой ангел, — обратился он к жене, — хочу сообщить вам новость, которая вас, конечно, обрадует. Я безмерно счастлив, не сомневаюсь, что вы тоже счастливы.

— Разумеется, — отвечала Сильвандир, посмотрев на мужа, и в ее взгляде можно было прочесть известное беспокойство.

— Источник этого счастья — наша любовь, милая Сильвандир, и вы, как и я, надеюсь, понимаете, что уединение — залог этой любви.

Сильвандир ничего не ответила.

— Итак, — продолжал Роже, — раз нам обоим нравится, — он подчеркнул слово “обоим”, — жить вдвоем, вдали от света…

Сильвандир насторожилась, как кобылица, заслышавшая свист хлыста.

— …то мы вскоре продадим особняк, унаследованный мною от виконта де Бузнуа, упакуем вещи и, если вы не будете против, поселимся в Ангилеме, куда метр Буто, ко всеобщему удовольствию, будет приезжать на отдых.

— А ради чего должны мы прозябать в провинции? — довольно решительно спросила Сильвандир.

— Ради того, чтобы жить там в тесном семейном кругу.

— Но ваша семья не моя семья, — возразила молодая женщина, — и если мой отец будет гостить у нас месяц в году, то ведь все остальное время он станет жить в Париже.

— Конечно, моя дорогая, вы совершенно правы, но, между нами говоря, милая Сильвандир, мне кажется, вы не так уж стремитесь жить вместе с метром Буто.

— Вы ошибаетесь, сударь, я очень люблю отца, к тому же я вовсе не собираюсь отправляться в изгнание.

— Вы именуете изгнанием жизнь вдвоем со мною? О, это не слишком-то любезно, Сильвандир.

— Однако, друг мой, — продолжала молодая женщина, уже гораздо более мирным тоном, ибо во время первого столкновения она не решалась заходить слишком далеко, — разве мы не достаточно богаты, чтобы жить в Париже, и даже с роскошью?

— Вы правы, — отвечал Роже. — Просто я хотел понять, чем вы больше дорожите: Парижем или мной, и вы мне сразу это объяснили. Благодарю!

— Вовсе нет, вы ошибаетесь! — с жаром воскликнула Сильвандир, ибо шевалье неосторожно дал ей понять, что его предложение было всего лишь игрою. — Вы ошибаетесь, я готова жить там, где вам будет угодно, друг мой, я только одного хочу — быть вместе с вами.

Говоря это, она нисколько не сомневалась, что они скоро возвратятся в Париж.

— Однако вы предпочитаете, — продолжал Роже, — вернуться в столицу и немного развлечься там этой зимою? Не правда ли?

— Если вы так думаете, друг мой, вы заблуждаетесь: мне безразлично, где жить — в столице или в провинции, я хочу того, чего хотите вы.