— Господин Капнист сочинитель? Он показался мне прелюбезнейшим человеком.
— Не сомневаюсь. Его стать на это. Молод. Красив. Ловок. Носится со своей любовью к жене и дружбой с архитектором Николаем Львовым, не замечая, как прочно оба стоят на земле и как расчетливо подходят к жизни. Первая его ода, которую сочинил он семнадцати лет отроду, им самим была названа преглупою, но тем не менее в одном из журналов напечатана. Но достаточно было мне прикрепить крестьян к помещичьим землям в здешних наместничествах — Киевском, Черниговском и Новгород–Северском, как он разразился негодующей «Одой на рабство».
— Я читал ее.
— Ах, даже так!
— Она ходила в списках среди молодых офицеров. И — многие с ней соглашалися.
— Прошу! А когда в прошлом году я подписала указ, предписывающий именоваться в прошениях «верноподданными» вместо «рабов», Капнист разразился не менее поучительной одой «На истребление в России звания раба». И это в то время, когда он уже был избран киевским предводителем дворянства!
— Но что же в этом дурного, государыня? Он воспевает все ваши действия.
— Воспевает? Он желает руководить императрицей, поучать ее. Вольность — ты думаешь зря он жонглирует этим словом? Я не говорю «понятием» — толку в понятии он вообще не имеет. Он что, был у тебя? Мне никто не докладывал.
— Это я был у него, ваше величество.
— Час от часу не легче! Но об этом позже, а сейчас о Станиславе Понятовском. Вот это и впрямь кавалер, на которого засмотреться можно. Стареет, конечно. С последней нашей встречи много потерял в своей былой ловкости и остроумии. Поустал, видно, от сплошных плясок да пиров своего двора. Опять же в метрессах запутался. В Польше каждая аристократка за честь почитает на ложе королевском оказаться и, говорили, не разочаровывается в своих самых смелых ожиданиях. Во всяком случае, прежде это так и было.
— Ваше величество, он обожает вас!
— Разве что по старой памяти. Я очень обманулась в нем. Он не сумел стать достойным королем Польши. Раздел Польши в 1772–м был неизбежен, но он даже ничего ему не противопоставил.
— Не захотел?
— Скорее поленился. Вот и сейчас мне нужна его поддержка в будущей кампании турецкой, хотя полагаться на армию польскую не могу.
— Ваша встреча в Каневе была такой сердечной.
— Друг мой, я начала с тобой уроки дипломатии с тем, чтобы в первую очередь объяснить: в ней не бывает личных чувств. И не должно быть. Невольных симпатий к людям следует опасаться куда больше, чем рождающейся неприязни. Человеческие эмоции не должны тревожить монарха, иначе он заранее обречен на неудачу. Трон и человечность, о которой ты любишь толковать, несовместимы.
— Это оправдывается тем, что монарх заботится о целом народе, о множестве людей и видит перед глазами их беды.
— Ты любишь театр, мой друг?
— Обожаю!
— Но тогда ты должен знать: большой актер выходит к рампе и не видит ни обращенных на него глаз, ни отдельных зрителей и с блеском играет свою роль. Ничтожный актеришка ищет сочувствующие глаза, старается рассмотреть каждого зрителя и — проваливает свою роль. Монархи могут действовать только по такому принципу. Так вот, встреча с Понятовским к чему‑то его обяжет, а главное — даст понять строптивой шляхте, что за спиной теперь уже ненавидимого ими короля могучая русская десница. Это послужит отрезвлению самых шалых голов.
— Зато его императорское величество Иосиф — это, по вашему счету, государыня, настоящий монарх.
— Ты так думаешь? Несомненно в большей степени, чем Понятовский. Впрочем, он сын римского императора. Его готовили к роли государя. Он долгое время был соправителем своей матери, знаменитой Марии–Терезии, и только семь лет назад избавился от ее слишком плотной и навязчивой опеки. Но и при матери это он определил двусмысленную роль Австрии в разделе Польши и измену туркам в 1774 году. Он высокообразованный человек, не чуждый идеям просветительства, но не рискнувший встретиться с Вольтером, хотя такая возможность и была. Он издал указ о веротерпимости, но народное образование поставил под жесточайший контроль государства. Он отменил крепостное право в Богемии, но счел возможным вмешиваться во все мелочи личной жизни своих подданных, вплоть до ношения корсетов.
— Но это же недостойно монарха в наше время, во всяком случае!
— Может быть, может быть. Но это его дело. Хуже, что император Иосиф постоянно запутывается в международных делах. Его позиция, пожалуй, еще ни разу не оправдала себя.
— Зачем же он вам в таком случае, ваше величество? А ведь вы виделись с ним в Смоленске и теперь здесь, на Днепре.
— Да, друг мой, именно он заложил вместе со мной первый камень в основание города Екатеринослава и посетил Херсон, вернее — кораблестроительные херсонские верфи. Камень — чистейшая символика, но будущий флот несомненно произвел на него должное впечатление. Ведь вся его нынешняя ставка — на раздел Турции. С помощью России. Никакой другой вариант попросту невозможен. Поэтому именно он будет верным союзником в назревающих событиях. К тому же и народу, и свите полезно присутствовать при встречах монархов, какие бы недомолвки и разногласия между ними не стояли. Разве тебе не понравилась церемония встречи? Надо отдать должное Потемкину: он и в этом оказался выше всякой похвалы.
— Церемония была великолепна. Но мне передавали, что император обменивался со своими приближенными не всегда восторженными впечатлениями.
— Лишнее доказательство, что Иосиф не дурак. Недоделок множество, театральных декораций тем более. Ему ли не знать, как все это делается к приезду монарха? Но главное — размах и то, что Россия, русская армия ему нужны как воздух.
Павел же предался любовным восторгам. Нелидова вскружила ему голову, он ни о чем уже не думал, как о ней, замуравился в Гатчине. Прекратились все съезды к его двору, одна Нелидова составляла его забавы и удаляла от взора великого князя всякое лицо для нее опасное, а ей страшны были все женщины вообще, потому что ее дурнее во всех частях найти было нельзя в целом городе. Это удалило многих от двора их высочеств, и мы почти перестали к ним ездить.
На пробах [репетициях любительских спектаклей] наших нечему было учиться. Шум один и споры их начинали и оканчивали; всякой заправлял и никто никого слушаться не хотел; к тому же совместничество препятствовало доброму согласию между нами. Гатчинские жители составляли свою партию, а мы, петербургские, свою, и оттого усилия наши часто не имели полного успеха.
И. М. Долгоруков. «Капище моего сердца» 1787-1788.
Харьков. Граф де Сегюр и Дюран, его секретарь.
— Дюран! На этот раз вам придется поторопиться. Мне нужна бумага, письменные принадлежности и ваше присутствие. Отчет в Париж должен уйти сегодня же.
— Я предполагал, вы задержитесь у князя Потемкина по крайней мере на обед.
— Дело сделано, и необходимости в китайских церемониях больше нет.
— Но князь, не сомневаюсь, достойно принял французского посланника.
— Преотлично. Вообрази, меня провели к нему тотчас же. Он, по своему обыкновению, лежал, раскинувшись на софе, закутавшись в меховой то ли халат немыслимого покроя, то ли попросту в шубу.
— Но ведь давно уже наступила жара.
— Для князя это одна из форм сибаритства. Говорят, что также ведут себя и его метрессы–племянницы. Особенно красавица Варвара Васильевна иначе как в Соболевой шубе на нагое тело дядюшку не принимает.
— В этом есть действительно что‑то от восточной роскоши!
— В окружении малороссийских мазанок и крытых соломой хат. Не знаю как племянницы, но дядюшка был непричесан, с взлохмаченными волосами и открытой, притом достаточно морщинистой шеей, И еще — в туфлях на босу ногу, которые он любит подбрасывать и ловить в ходе разговора.
— И это при посланнике французского короля?
— При всех. И так как подобное поведение не вызывает ни у кого ни обиды, ни негодования, я решился не нарушать общей гармонии. К тому же по сравнению со всем остальным обществом у меня есть огромное преимущество: мне дано право садиться непосредственно на софу, рядом с отдыхающим сатрапом, и здороваться с ним, целуясь щека в щеку. Ты же слышал, подобной фамильярности он не допускает ни с кем, кроме графа де Сегюра. Остальным дозволено просто раскланиваться или прикладываться к ручке. Последнее для самых усердных и искательных.
