Но неаполитанец, которого окружающие считали хитрее самого черта сумел к тому же тесно и накоротке сойтись с Потемкиным.

Какое значение могли иметь остальные члены свиты рядом с этим тесно спаянным первостепенными интересами кругом? И уж, конечно, не Мамонову было вырваться из него. Князь мог не сомневаться в успехе задуманного спектакля.

В. В. Капнист — А. А. Капнист. 14 ноября 1786. Киев.

Ах, милый друг мой, как тягостны мне возложенные на меня обязанности! Сколь был бы счастлив, ежели мог бы от них отделаться…

Французское посольство в Петербурге. Граф де Сегюр, Дюран.

— Свершилось! Наконец‑то свершилось, господин граф! Мы едем. А вы так долго оставались в своих сомнениях.

— Дюран, подчас вы напоминаете мне ребенка. Я остаюсь в этих сомнениях и сейчас.

— Но… мы же едем!

— О да. На кого не произведет впечатление кортеж из двухсот карет, пятисот лошадей, которых к тому же оказывается возможным менять на свежих на каждой подставе.

— Подстава! Как прозаично вы отзываетесь об этих сказочных местах отдохновения. С какой тщательностью и вкусом отделаны эти возведенные на них галереи. Самые живописные места! Самая изысканная кухня, к которой даже у вас, ваше сиятельство, пока еще не было никаких претензий.

— Успокойте же ваши восторги, мой друг. Ваши слова отвечают действительности. Пока, во всяком случае. Но меня занимает другой вопрос. Что кроется за странным решением выехать из Петербурга глубокой зимой, в разгар крещенских морозов? Надеюсь, вы помните, какой маршрут был утвержден Сенатом 13 марта 1786 года?

— Безусловно. Как и те существенные поправки, которые были внесены в него Потемкиным втайне — спустя полгода. Счастливым случаем вы узнали о них. Поправки 13 октября.

— Но в обоих случаях речь шла о поездке по Днепру, который зимним временем скован льдом. Дорога от Петербурга до Киева не так уж по русским меркам велика, чтобы пускаться в путь за несколько месяцев до ледохода. Что предполагается делать в течение этого непонятного запаса времени? Сидеть в галереях и путевых дворцах? Слов нет, они очень хороши — архитекторы постарались показать свое мастерство, но при слишком внимательном рассмотрении следы поспешной работы обнаруживаются достаточно легко. Временные сооружения — это только декорации, которым к тому же приходится противостоять морозам, достаточно стойким и злым.

— Вам ничего не удалось выяснить у князя? Вы же были у него перед отъездом?

— Потемкин — самый скрытный человек, которого мне только доводилось встречать. Он сама любезность, само радушие в отношении посла французского короля. Но единственная существенная подробность, которую мне удалось узнать, — это то, что принц Карл Нассау–Зинген не только трудится сейчас в Новороссии по поводу организации поездки, но уже принят на службу в русскую армию в качестве, кажется, командира гребной флотилии на Черном море. Потемкин, обеспечил старания принца не только одноразовым жалованьем, но всей блестящей перспективой службы при русском дворе.

— Ах, да, с морским делом ему пришлось познакомиться под Гибралтаром.

— Надо отдать должное Потемкину — он берет только первосортный товар и не скупится на цены.

— По–видимому, не обошлось без принца в организации водного кортежа, который ждет нас на Днепре.

— Восемьдесят, как говорят, дивно разукрашенных барж и галер? Может быть. Но надо отдать должное русским: у них есть практика сооружения флота на сухом месте, как поступал и сам великий Петр и даже, по рассказу Потемкина, еще его отец, царь Алексей.

— То есть задержка в Киеве неминуема. Но как отнесется к подобному препятствию ее императорское величество? Это может вызвать ее справедливый гнев.

— Полноте, Дюран! Вы до сих пор не разобрались в характере русской императрицы. Ей совершенно не присущи капризы, но в полной мере расчетливость и здравый смысл. Она наверняка знает или догадывается о всех замыслах Потемкина. Их отношения очень доверительны. Не случайно императрица зовет князя «папа».

— Из‑за их общего ребенка, я так полагаю.

— Этой девочки Темкиной, о которой оба и не думают заботиться? Конечно, нет. Они оба не сентиментальны. К тому же императрица не испытывает к Потемкину и сотой доли той слезливой нежности, которой она так щедро дарит нынешнего фаворита.

— Бабушка и любимый внук!

— Никогда не произносите вслух ничего подобного, Дюран. Это может положить печальный конец нашей миссии. Каким бы мужским умом ни обладала императрица, на этом пункте она теряет объективность. Если в европейских странах за пренебрежение к действующим фаворитам могут грозить немилость и ссылка, то в России для верноподданных, во всяком случае, и Сибирь, и даже казнь.

— А что это за разговоры об одинаковых туалетах, которые якобы императрица велела сшить для себя и господина Мамонова?

— Ах, они дошли до вас. Вот вы и сами видите, как обстоят дела. Потемкин мне признался, что это была его идея, подсказанная им императрице, — одинаковые шубы из темно–синего бархата с отделкой из соболей. Князь сумел внушить императрице, что при таком одеянии разница в возрасте не бросается в глаза, о чем императрица все же очень заботится. Господин Мамонов не в восторге. Ему действительно не к лицу этот наряд, но воля монархини священна.

— Ну и помыслы у князя!

— Вообразите, он этим не ограничился и подсказал еще одну идею, чрезвычайно понравившуюся императрице: написать парные портреты ее и фаворита.

— Парные? Но такое не принято. Тем более при русском дворе.

— Какое это имеет значение. Главное было найти своего мастера, которому можно очень подробно объяснить свой замысел: императрица и фаворит должны выглядеть ровесниками. Или точнее — почти ровесниками.

— И кто же исполнитель? Любой портретист в Петербурге…

— Никакого Петербурга, и никакого заграничного мастера. Потемкин отыскал едва ли не крепостного художника, который будет развлекать императрицу своими сеансами в Киеве. Его имя Михаил Шибанов, и он достаточно хорош для подобной задачи. Так говорят.

Император Иосиф II о Екатерине II.

Страшная нравственная испорченность людей, стоявших у власти, не дает возможности ничего сделать для блага подданных. Об усердии, честности и добросовестности в управлении делами нечего было и думать; каждый старался выжиманиями с подчиненных добыть средства, чтобы умилостивить начальство. Поэтому недовольство было общее, и поэтому императрица, как она ни скрывала это, страшилась взрыва. Она боялась всех — боялась даже собственного сына.

Киев. Екатерина II и А. М. Дмитриев–Мамонов.

— Друг мой, вас пришлось искать.

— Виноват, государыня. Но мне и в голову не пришло, что я могу вам понадобиться в час, когда вы занимаетесь делами политическими.

— Как раз напротив. Я давно вынашиваю мысль, чтобы привлечь вас к ним. И пожалуйста, не ищите отговорок. Политика — основное поле деятельности венценосцев, а следовательно, и их непосредственных помощников. Вы отлично знаете, как мало в моем окружении людей, на которых я могла бы со спокойным сердцем положиться. Между тем задачи нынешней поездки совсем особые и было бы непростительно с ними не справиться.

— Вряд ли у меня есть необходимые способности.

— А у кого они определяются заранее — до того, как человек испробует себя в деле? Поэтому постарайтесь преодолеть скучающую мину и приготовьтесь к лекции, которую я собираюсь вам прочесть.

— Вы хотите, ваше величество, проэкзаменовать меня?

— На первых порах я ничего не хочу. Просто преподать вам урок и посмотреть, как вы сумеете воспользоваться им на деле. Давайте начнем с польского короля. Вы присутствовали только на официальной части моей встречи с ним в Каневе. Кстати сказать, до чего же убогий городишко! Этот местный, киевский предводитель дворянства Капнист куда более занят своими бездарными виршами, чей непосредственными обязанностями. И знаете, меня всегда забавляет, как эти рабовладельцы хлопочут о деде избавления от рабства! Эдакая форма политического кокетства, которая когда‑нибудь сыграет с ними самими очень злую шутку.