– Этого вы не можете знать, – оскалился Мачек. – Эти настроения вам чужды, потому что вы не интересуетесь политикой.

– Очень мило, – зевнул Рашула, – но когда настроения станут делом политики, это еще лучше. Разве не так? Признайтесь, – хлопнул он Мачека по спине, подсев к нему, – что вы бы предпочли быть в Сербии интендантом, чем героем на фронте.

– Я никогда не стремлюсь быть тем, кем не могу быть.

– Кем же вы не можете быть? Индендантом или героем? Я думаю – ни тем, ни другим. Что касается меня, то, признаюсь, я мог бы быть единственно интендантом, с сознанием, что я работаю умно и что меня никто не обманывает. Вы бы в этом никогда не признались. Охотно верю, что господин Юришич искренне рад победе сербов, но вам, дорогой друг, – он снова зевнул, – вам не могу.

– Я не требую от вас никаких признаний. – Юришич поднял голову, в голосе его чувствовалась страсть. – И лучше вам помолчать. Мы все знаем, на что вы единственно способны. Доказательство тому – случай с женой Мутавца сегодня утром.

Рашула хотел лестью угодить Юришичу, а результат оказался противоположный. Он спокойно зевнул в третий раз.

– Я и сейчас убежден, что Мутавац под одеждой носит какое-то письмо.

– Вы во всем убеждены, даже в том, что Петкович симулянт.

– О, что до этого, так не я, а Мачек об этом заявлял. По этой части обратитесь к нему.

– Я? – словно огретый плетью, вскочил Мачек, который было уже обрадовался, что Рашула получит по заслугам от Юришича. – Как вы можете, господин Рашула?

– А разве не вы? Не вы ли мне это сказали, там, под каштаном? – резанул по нему угрожающим взглядом Рашула, которого забавляла возможность предназначенный для него удар Юришича направить на Мачека. – Не юлите, признайтесь, что это вы сказали!

Мачек, побледнев и растерявшись, умоляюще смотрит на Розенкранца и Ликотича и даже на Мутавца, как бы ища защиты от выпадов Рашулы. Но все молчат, даже Розенкранц, с которым совсем недавно они говорили о Рашуле в самых отборных выражениях. Обессиленный, молчит и Мачек.

– Так это вы утверждали? – изумился Юришич он и сам растерялся. Невероятно то, что говорит Рашула. Но почему Мачек так смущен и молчит?

– Да, я в самом деле однажды, но… – Мачек запнулся, ему хотелось вскочить и вцепиться ногтями в лицо Рашулы.

– Признайтесь, Мачек, не испытывайте меня.

– S war doch Ihre Meinung,[33] – наконец вмешался Розенкранц, как бы желая упрекнуть Мачека, но довольно нерешительно. Он поднялся, чтобы уйти и не участвовать в назревающей ссоре.

– Schweigen Sie![34] Никаких «но»! Если вы не хотите признаться в этом, значит, вы бы также выкручивались, если бы сцену с Мутавцем устроили вы. Это было ваше предложение.

– Мое? – Мачек побледнел и словно одеревенел.

– Ваше! Ведь вам всегда доставляет удовольствие задирать Мутавца.

– Но это другое…

Юришич сообразил: Мачек неспроста боялся его подозрений. Более того, он помнил недавнее наивное признание Мачека, что тот в своей газете помещал (а наверное, и сам составлял?) рекламу Рашулы, й заподозрил наличие более тесных связей Мачека с аферой страхового общества. Теперь он уверился в этом, а прежнее решение выяснить свои отношения с Мачеком заставило его сейчас сказать:

– Я знаю, это козни Рашулы, господин Мачек. Но скажите ему, что он лжет, скажите! Чего вы боитесь?

– Ничего я не боюсь.

– Так скажите мне, что я вру! – подначивает Рашула. – Скажите, тогда и я вам кое-что скажу, а заодно и Розенкранцу.

– Schweigen Sie, Herr Рашула, – задержался еще на минуту Розенкранц, догадавшись, куда нацелены угрозы Рашулы. Выдавать Мачека не входило в его интересы, да и жаль его немного.

Мачек стоит молча, растерянный, жалкий, не зная, на что решиться. Может, лучше помалкивать и дальше. Взять вину на себя. Таков его удел. Ответственный редактор, он всегда страдал за грехи других, стало быть, и сейчас придется брать на себя грех Рашулы. Лучше это, чем… Пусть лучше Юришич станет его врагом, чем Рашула. Вот почему он вдруг сгорбился и, опустив глаза, глухо выдавил:

– Да, господин Рашула прав. Я его подговорил немножко подшутить над Мутавцем.

– Видите, – победоносно повернулся Рашула к Юришичу. – А вы все хотите свалить на меня, выставить меня зачинщиком.

Юришичу стало противно, он встал бы и ушел, но, взглянув на Мутавца, остался на месте. А тот вытащил картинку, поднес ее к лицу и плачущим дрожащим голосом пытался что-то объяснить.

– Вот, вот, вот что она мне дала, а не… не записку, – захлебываясь, бормотал он, со слезами ожидая, какой эффект произведут его слова. Но все взглянули на него и отвернулись, как будто его и не видели.

– Все равно, кто зачинщик, вы или он. Безусловно, вы! Но это мошенничество! Мошенничество! Посмотрите на этого человека! Жалкий, ушедший в себя, как улитка в раковину, а вы его давите, топчете! Неужели вы думаете, что он не человек? Он больше человек, чем вы все!

– Ответьте ему, Мачек, – усмехается Рашула.

Мачек вытирает пот со лба, покрывший его крупными каплями, словно венцом. Он пожертвовал для Рашулы всем, чем мог. Что еще надо? Он вытаскивает из кармана газету и пялится в нее невидящими глазами.

– Оставьте меня в покое, прошу вас! Довольно, господин Рашула!

– Да и я думаю, что довольно. Дело, пожалуй, ясное даже для господина Юришича.

– Да, мне ясно, – зло бросает Юришич. – Ясно, что все вы, в сущности, хотите обелить себя в случае с Мутавцем и поэтому других забрасываете грязью. Меня все-таки удивляет, господин Мачек, ваша мягкотелость. Зачем вы позволяете Рашуле так месить вас?

– Я не тесто.

– Сдается мне, тесто вы и есть, и я знаю почему.

– Что знаете? – встрепенулся Мачек.

– Знаю! – медлит Юришич, раздумывая, надо ли продолжать. – Бьюсь об заклад, в этой афере Рашула вас тоже держит под шахом.

– Как? – притворно удивился Мачек. Чего он так боялся, теперь, будучи сказанным, показалось ему не столь уж важным. В секретной бухгалтерской книге его погибель, а не в том, что говорит Юришич. – Вы делаете такие заключения, потому что я вам сказал, что печатал рекламные объявления страхового общества. Я печатал, потому что не волен выбирать, я же не главный редактор. А все остальное ложь. Будь это правдой, то прежде всего ее должен был знать господин Рашула…

Рашула молчит, пожимает плечами. Юришич улыбается:

– Видите, господин Рашула молчит. Как будто он признается вместо вас!

– Мне не в чем признаваться и нечего скрывать, – набросился на него Мачек. – Если вам так хочется вмешиваться во все, найдите себе другого дурака.

– Петковича, например? Но он для вас симулянт!

– Петкович мой старый друг, – Мачек демонстративно сел, – и я больше других сочувствую его несчастью. Больше, чем вы.

– Больше меня? Знаете, что я вам скажу? Вы этого человека погубили!

– Я? – рассмеялся Мачек. Такое ему никогда не приходило в голову. Что за глупость? – Почему я?

– Такие люди, как вы, сделали его безумным. – Юришич напряженно смотрит ему в лицо, долго подавляемый гнев прорвался наружу. – В вашем славном обществе так называемой интеллигенции такие люди, как Петкович, могут, как правило, выжить, находя спасение в сумасшествии. Разве может в вашей среде быть что-то чистое и значительное? Вы как трясина засасываете всех, кто стремится вперед, вы только мешаете свободному движению и подъему туда, куда вы сами не можете и не хотите подняться. Потому что вершина, к которой вы стремитесь, совсем в другом месте, она равнозначна дну, где сплошная грязь, хотя по обыкновению вы делаете вид, что сами вы очень чисты. Куда Петкович стремился? Откуда и куда его носили вихри вечных смятений? Я не знаю. Но знаю, что он был как обнаженное сердце, пронзенное иглами, в вечном порыве к добру оно пульсировало и торжествовало над всеми вами. И это сердце вы яростно расклевали. Ваша злая кровь отравила его, ваша. И когда я гляжу на этого человека, который сегодня безумен, мне ненавистно ваше здравомыслие. Да и к чему ум, если он служит только для того, чтобы травить, обливать грязью, учинять свинство? Не стыдно ли вам, не стыдно ли?