Не совсем удавшийся рекорд нам самим показал возможности снаряда, позже его работа пошла значительно интенсивнее, мы с каждым днем все ближе и ближе придвигались к Красному Озеру, готовились к его спуску. Это была красивая картина, длившаяся несколько часов. В озере было полно рыб. Как только полностью оголилось дно, перед нами предстала изумительная картина: озеро превратилось в живое блестящее серебро. Охрана разрешила выделить из команды трех хлопцев, которых снабдили корзинами и ведрами, и вместе с одним из стрелков отправили на «ловлю» рыбы. Ее хватило всем: и заключенным, и вольнонаемным.

В то время еще существовали зачеты, которых у меня накопилось уже почти полтора года, и мне разрешили свидание с женой. Потекли невыносимые дни ожидания. Время словно замерло, остановилось. Придет Фея? Не придет? Сколько придется ждать…

И вот однажды я только вернулся с работы, как меня вызывают на вахту. Прихожу, а дежурный говорит: «Вам дается два часа на свидание с женой. Пройдите», — и провел меня в паршивенькую крошечную комнатушку. На деревянной скамейке в напряженной позе сидела моя Фея. Сначала она даже не узнала меня и посмотрела в мою сторону с удивлением и, пожалуй, с каким-то недоверием. На лице ее не было радости. Я здорово загорел, находясь все время на воздухе, на солнце; кроме того, у меня было острижена голова. Таким за 17 лет нашей совместной учебы и жизни она никогда меня не видела. Как ни странно, но почему-то и во мне не было порыва броситься к ней, схватить ее в свои объятия, крепко-крепко прижать к себе, расцеловать, нежно гладить ее волосы цвета осенних листьев. Казалось, что передо мной была не она, а кто-то другой из далекого-далекого прошлого. Мы поцеловались, просто поцеловались и сели на неприглядную деревянную скамейку, которая того и гляди развалится, и не смогли сразу найти темы для разговора, а смотрели друг на друга, как бы изучая. Она заговорила первая: «Толя! Толя! Тебя не узнать, настолько ты изменился». Я смотрел на нее и думал: «А ты все такая же, с нежным цветом лица, также привлекательна и интересна».

Первым моим вопросом был, естественно, вопрос о Юре, как он там. Фея рассказала, как Юра переживал мой арест. Придя в школу и увидев настороженные взгляды ребят, до которых уже дошло известие о моем аресте, Юра вскочил с парты и закричал: «Это ложь! Мой отец не может быть врагом народа!» и выбежал из класса. Больше он в школу не пошел. Рассказала она и о том, как Петр Самойлович Вайсмант в эти тяжелые дни поддерживал ее морально до самого ее и Юриного отъезда в Ленинград.

Большое впечатление на нее произвел случай, происшедший с ней в день, когда она пришла в тюрьму с передачей для меня. Но меня там уже не было. Возвращалась она в Орлов Лог совсем убитая, шла медленно и вдруг где-то в ложбине увидела трех людей. Кто это был, разобрать она не могла, т. к. было темно. Двое подошли к ней. Один из них дотронулся до ее беличьей шубки и заявил: «Эге, милая дамочка, шубка у тебя великолепная, нам пригодится. А что в узелке? Давай посмотрим». Она растерялась и даже ничего не могла произнести. Подошел третий, вгляделся в нее и вдруг присвистнул: «Братцы, отставить! Ведь это жена Анатолия Игнатьевича, а его, такого хорошего человека, укатали в тюрьму! — и обратившись к ней, сказал: — Можете быть спокойны, ничего не возьмем. Он был понимающим начальником. Жаль от души. Мы вас проводим домой». Кто это был, она не знала, но несомненно, что кто-то не из наших людей.

Медведев Иван Иванович (нач. смены) почему-то перестал разговаривать с одним из двоих сменных и стал выпивать еще больше. Оказалось, что он не поддался угрозам следователя подписать на меня ложные показания, о чем мне стало известно при разборе моего дела в 1956 году.

Секретарь парторганизации Пашков перестал заходить к жене, старался ее избегать, а при встречах прятал глаза. Екатерину Ивановну Манучарову тоже арестовали, а ее дочку отправили в Москву. Приезжал в Ленинград Николай Дмитриевич Агеев, зашел к Фее, но, узнав, что я осужден, постарался поскорее уйти. Сергею Семенову, брату жены, вынесли строгий выговор за то, что приютил ее у себя, т. е. за связь с женой врага народа. Николая понизили в должности и куда-то перевели в область. Только Котя и Ира поддерживали ее и сына, а так все шарахаются, как от какой-то заразы. Она была благодарна теперешнему своему начальнику, принявшему ее к себе на работу, несмотря на то, что она жена контрреволюционера. Юра прислал мне свое сочинение, очень понравившееся Сергею и передал общую тетрадь, исписанную до самого конца. Это было что-то вроде киносценария с увлекательным острым сюжетом о нападении Гитлера на запад (написано до 1 сентября), о диверсиях, разоблаченных нашим ГПУ, и вылавливании военных шпионов. Я прочел все это с большим удовольствием, когда мне вернули тетрадь Юры из третьего отдела, куда их забрали от меня при выходе со свидания, причем посоветовали передать сыну, чтобы не увлекался такими темами, и не поверили тому, что ему только четырнадцатый год от роду. В целом же свидание оказалось каким-то натянутым, несердечным.

На второй день разрешили еще три часа видеться с женой, но эти часы были, пожалуй, больше тягостными, чем радостными. Весь разговор вылился в описание отдельных моментов из моей жизни за эти два года. Я тогда прямо ей сказал: «Дорогая Фея, что будет со мной, неизвестно; проблесков на пересмотр дела нет никаких. Выживу ли я оставшиеся восемь лет, тоже неизвестно. Ты молода, красива, не жди меня, не губи свою молодость. Жизнь есть жизнь; тебе только тридцать четыре года — самый расцвет сил. Юра поймет: он достаточно умен, тем более его опекают Котя, Ира и мама. Так что решай, дорогая, и пусть совесть тебя не мучает. Считай, что ты свободна с этой минуты». На этом я с ней расстался. Расстался с тяжелым чувством. Было такое ощущение, что эта наша последняя встреча… Предчувствие меня не обмануло…

В бараке мне все завидовали, т. к. это был беспрецедентный случай, чтобы контрику, отбывшему наказание всего только два года, дали свидание с женой. Позже я узнал, что этому помогли хорошие характеристики Бориса Марковича Шкундина и начальника этого лагеря капитана Бородкина, с которым мне пришлось еще раз встретиться, но уже на Урале, в совершенно других условиях и при других обстоятельствах.

С женой я встретился только в 1956 году, когда надо было решать вопрос о разводе, т. к. она вышла замуж сразу после снятия блокады Ленинграда. Сын после фронта, госпиталя и двухлетней работы электромонтажником в 1949 году из Ленинграда перебрался к нам в Златоуст. Работая монтажником поступил в вечернюю школу. Ее окончил. Не был из-за меня принят в Ленинградский университет на факультет журналистики. Окончив Свердловский университет, вернулся в Златоуст, став директором школы, в которой учился.

Через два года был уже зав. гороно, еще через год — зав. отделом агитации и пропаганды Злотоустовского горкома партии, затем лектором Челябинского обкома, а через год — зам. зав. облоно. Защитил кандидатскую и докторскую диссертации, получил звание профессора. Много лет спустя во время проверки в НИИ педагогии членских взносов, меня спросили: «Это не ваш родственник Юрий Анатольевич Конаржевский?» — «Да, это сын». «А вы знаете, что он один из самых уважаемых у нас ученых, мы всегда с интересом ждем его статей и выступлений». Было, конечно, приятно слышать такой хороший отзыв. Юрий продолжает и сегодня считать меня большим оптимистом и идеалистом. Но если бы не оптимизм, жизнелюбие, сила воли, вряд ли я сумел бы пережить все это, что выпало на мою долю. Вся моя жизнь была далеко нелегкой.

С тринадцати лет я узнал и холод, и голод, и тяжелый труд батрака, когда волею обстоятельств я оказался оторванным от родных и они уже считали, что меня нет в живых, но это не сломило меня. А перенести десять лет сталинского произвола чего-нибудь да стоит, но и это не превратило, меня в угрюмого пессимиста, разочарованного в жизни, в партии, в победе перестройки, начатой нашей партией. Нет, я остался верным своему, очевидно, врожденному оптимизму.