Я подумал, стоит ли, поймут ли все: публика разношерстная. Но решил: стоит, может быть отвлекутся от всяких грустных мыслей, похабных анекдотов. Рассказал «Отшельника» Боккачио. Всем понравилось, слушали внимательно и в один голос попросили еще что-нибудь рассказать и я рассказал о слепом музыканте Ваяна Кутюрье. С этого дня я стал заправским рассказчиком. Пришлось восстанавливать в памяти все, что когда-то и недавно читал: Золя, Стендаля, Лавренева, Мериме, Роллана, Толстого, Шагинян. Память у меня была очень хорошая.

На тридцатый день пути пришлось уже кое-что просто фантазировать, выдумывать такое, которое захватывало бы моих невольных слушателей. Я удивился своей фантазии, переплетал между собой различные произведения разных авторов: и Драйзера, и Дюма, и Келермана. Слушали с исключительным вниманием, как ни странно, большими поклонниками этих часов, почти художественного рассказа, были четыре жулика-воришки. В эти часы, во всяком случае, большинство жителей вагона, в том числе и я, забывали, отключались от всяких грустных мыслей. Иногда играли. Задумывалось имя знаменитого человека, вошедшего в мировую историю. И нужно было, задавая вопросы, отгадать это имя. Я отгадывал быстро.

Эшелон шел и шел. Узнать где мы находимся, было невозможно, т. к. его принимали на боковых или задних путях. Окошко покрылось толстым слоем льда и через него ничего не было видно. Приносившие пищу, на наши вопросы «где мы?», не отвечали и вообще не разговаривали с нами, настолько они были отдрессированы. Но вот, однажды открылись двери и кто-то предложил приготовиться к выходу, но без вещей.

— Пойдете в баню.

Это была большая радость, т. к. вши за это время (30 дней) нас в полном смысле слова заели, хотя мы и вели с ними борьбу, уничтожая их над раскаленной буржуйкой.

Опять те же винтовки наперевес, лающие морды овчарок, команды:

— Не отставать! Подтянись!

Привели нас на пропускной санитарный пункт, предназначенный, очевидно, для приема воинских частей. Меня поразило обслуживание нас, голых мужчин, молодыми женщинами, было неудобно, стеснительно, а они вели себя как рыба в воде. Отмылись мы наславу. Впервые моя шубка попала в вошебойку и, когда принесли одежду и я взял ее в руки, то сразу ощутил ее хрупкость — так она высохла. На дворе мороз градусов сорок — ведь это Красноярск. Когда вернулись к эшелону и построились у вагонов, неожиданно раздалась команда «Садись!» и часть конвоиров полезла в вагоны делать обыск. Ну, подумал я, это наверняка или воспаление легких, или в лучшем случае, ангина. Сидели, правда, недолго, минут двадцать и, замерзшие, дрожащие, поднимались в вагон, холодный, потерявший за время нашего отсутствия созданный в нем нами, нашим дыханием и телами тепло… Начали немедленно заниматься гимнастикой, разогревать в кружках на буржуйке замершую в баке воду. Вся эта процедура заняла не менее часа.

В Красноярске мы стояли сутки. Как ни странно, но среди нас никто не заболел.

Новый, 1938 год, встречали в пути. Я поздравил всех спутников по несчастью с Новым, 1938 годом, пожелал не отчаиваться и надеяться на освобождение и скорую встречу с родными и близкими. А сам мысленно представил себе, как невесело жена и сын встретят этот Новый год. Где они? Или у моих родных, или у брата жены Николая, носившего один ромб в петлице, работника НКВД и в последнее время пристрастившегося к спиртному.

При встречах со мной в откровенных беседах он намеками давал понять, с какими трудностями ему приходится сталкиваться последнее время на службе. Многое, с его точки зрения, делается недопустимого, т. к. ему часто теперь приходится вступать в конфликт с начальством. В 1938 г. его понизили в должности и перевели в какую-то ИТК начальником ППЧ.

И снова стук колес возвращает меня в мою собственную жизнь. Темный, неосвещенный, холодный вагон, невероятная тоска, окружение непонятных мне людей, с их чуждой, примитивной психологией, в которой преобладал основной мотив «наплевать мне на все и на всех, лишь бы я выжил». Особенно это проявлялось среди бытовиков. Такой мрачной была для меня встреча этого Нового года. Вспомнился Новый, 1934 год, шумный, веселый, полный планов, надежд… И передо мной возник образ Виссариона Виссарионовича Ломинадзе. Почему-то именно в эту ночь перед моими глазами прошла его жизнь на Магнитке.

Приехал он в Магнитогорск в сентябре месяце 1933 года одновременно с Абрамом Павловичем Завенягиным. Ломинадзе сменил Спирова в горкоме партии, Завенягин — Мышкова, директора комбината. Эта замена явилась результатом посещения Магнитки Серго Орджоникидзе в июле, когда он высказал явное недовольство состоянием дел, как в эксплуатации, так и в строительстве низкой организации труда, качеством продукции действующих цехов, медленным освоением новой техники и технологическими процессами. Особенно резко критиковал он руководство на собрании актива с широким участием рабочих за грязь, недоделки, отсутствие заботы о бытовых условиях, культуры в бараках.

Серго тогда прямо заявил, что город в том виде, какой имеет, не может называться социалистическим. За доменщиками образовался значительный долг по чугуну. Вот в такой сложной, неудовлетворительной обстановке пришлось начинать свою деятельность на Магнитке Виссариону Ломинадзе, бывшему секретарю КИМа, секретарю ЦК партии Грузии и Закавказского крайкома. Магнитка получила партийного работника ленинского стиля, высочайшей культуры и эрудиции, одного из соратников Орджоникидзе и Кирова, высоко ценивших способности и энергию Ломинадзе.

Назначение Ломинадзе магнитогорцами было встречено с большим удовлетворением, тем более, что оно свидетельствовало об отмене опалы, которой Ломинадзе подвергся в 1930 году, будучи, по предложению Сталина, постановлением объединенного Пленума ЦК и ЦКК в 1930 году исключен из членов ЦК КПСС за «фракционную антипартийную деятельность право-левацкого блока Сырцова-Ломинадзе», объявление успехов нашего строительства очковтирательством утверждение, что в советском аппарате Закавказья царит барско-феодальное отношение к нуждам и интересам рабочих и крестьян. Опала закончилась награждением В. Ломинадзе орденом Ленина за работу на заводе № 24, куда он был направлен после исключения из ЦК.

Я не мог вспомнить, кто из обкома партии представлял нам Васо (так иногда товарищи звали Ломинадзе), но хорошо помню мою первую встречу с ним. Это произошло вскоре после его приезда. Зашел я однажды в ДИТР — дом инженерно-технических работников, заместителем председателя правления которого я был, чтобы решить с Михаилом Альбертовичем Аршем, директором ДИТР, некоторые текущие вопросы. Мы сидели в кабинете Арша, обсуждая наши дела, как неожиданно к ДИТРу подъехал на машине Ломинадзе. Арш поспешил навстречу. Я вышел в вестибюль за ним. Арш представился сам и представил меня. Ломинадзе был высокого роста, плотный, с волевым лицом, копной черных волос на голове и со взглядом несколько исподлобья, а в целом, он почему-то напомнил льва.

— Ну, покажите мне ваш ДИТР! Наслышан о нем, как об одном лучшем месте для отдыха на Магнитке.

Мы начали свой показ с гостиной комнаты с роскошным диваном и креслами на гагачьем пуху, мягкими стульями, столом с инкрустированной столешницей. Все это из красного дерева, с бронзовой отделкой в стиле «ампир». На полу во всю комнату — мягкий персидский ковер. Кабинет для деловых встреч был обставлен кожаной мебелью с двумя вольтеровскими креслами и круглым, большим дубовым столом. Украшал комнату и ковер. Задержались мы в небольшой шахматной, в которой Ломинадзе потом засиживался иногда до поздней ночи, сражаясь с лучшим шахматистом Крушинским. Играл он с увлечением и не любил проигрывать. Несколько раз и мне приходилось сражаться с ним, но в большинстве случаев я проигрывал, т. к. имел более низкий шахматный разряд. Потом мы провели Ломинадзе в зал, предназначенный для проведения небольших собраний, рассчитанный на 60–70 человек, в котором иногда проводились небольшие банкеты или ужины с приезжими светилами художественно-артистического мира. Внизу находилась бильярдная — единственная на всю Магнитку, ресторан, фойе и зрительный зал на 650 мест со сценой, оборудованной по последнему слову театральной техники благодаря помощи т. Серго Орджоникидзе. Ломинадзе остался очень доволен увиденным и поинтересовался содержанием самой работы ДИТРа: читаются ли лекции, доклады, как часто удается приглашать ведущих артистов Союза и театральные коллективы, используется ли сцена и есть ли какие-нибудь возможности для создания своего театра. Пробыл он в ДИТРе больше часа.