— В поместье устроят для них лагерек. Ночью они там будут — стеречь придется, видишь — нет, самим, по очереди, а утром на работу. Дешево, хорошо и удобно. Пеликсас, запиши себе парочку, без батрака-то не обойтись.

— Это я-то? — Кяршис опешил: такая копна с неба на голову свалилась! — А… а если сбегут? И-эх, тогда… ага…

— Да куда они побегут, бедняги? — встряла Казюне Нямунене. — Ведь у мужика им просто спасение.

— Побегу-ут! — Пятрас так и покатился со смеху. — К немцам да под пулю? Мне смешно!.. Господин Джюгас, вам тоже парочка пригодится.

— Если возьмем, доброе дело сделаем, — словно про себя сказал Миколас Джюгас.

— Слов нет, — согласился Пятрас. — Немцам не придется их кормить и стеречь. Останется, видишь — нет, больше солдат для фронта.

— Без тебя, Кучкайлис, немцы, пожалуй, и войны не выиграют, — не вытерпел Черная Культя.

Несколько голосов сдержанно рассмеялись, а Культя, воодушевленный одобрительными взглядами, зачастил дальше:

— И впрямь, Кучкайлис. Чего тебе тут с бабами да ребятишками возиться? Подался бы в добровольцы, помог бы Гитлеру разбить большевиков, а через месяц-другой — домой, с музыкой да с железными крестами на брюхе, чтоб тебя сквозняк.

— А кто дома порядок наведет? — вырвалось у Пранаса Нямуниса.

Губы Пятраса совсем втянулись, пухлые, в корке лишаев, щеки задергались, желтые брови встопорщились; что-что, а насмешку он чуял за километр, как пес колбасу, и непременно давал сдачи.

— Я вам, черномордые, солнца не защу. Ты, культявый, не скаль зубы, такие, как ты, очень в Германии нужны. Айн момент могу выписать заграничный паспорт. Да и тебе, кстати, Нямунис, чтоб уважить твоего сынка, который головой заплатил за свою нищую власть.

— Послушай, Кучкайлис, — оборвал его Гедиминас, — если ты пришел грозиться, то не туда попал. Застегни-ка свой портфельчик и катись, где больше пуганых.

— Черт лишавый! — вскочила Казюне Нямунене. — Ты нашего Марюса не трогай! Он святой, руки у него не в крови. Невинных людей не стрелял, его такие же, как ты, бандиты убили!

Миколас Джюгас бросился успокаивать:

— С ума сошли! Может, еды-питья не хватает? Наливайте, кладите на тарелки. Пятрас, Казюне! Здесь святые крестины, а не кабак.

— Распоясался тут…

— А что, привык в Ольшанике…

— Да уж, чтоб голого еврея убить, много храбрости не нужно…

— Как таких святая земля носит? — посыпались возгласы один смелей другого.

Пятрас встал, схватил со стола кувшин — сейчас шмякнет в первого, кто подвернется под руку. Глаза налились кровью, на скулах заходили желваки. Волосатая лапа, стиснувшая ручку кувшина, дергается, как у припадочного, пиво расплескивается через край.

— Пятрас… Пятрюкас… — в напряженной тишине раздался испуганный голос Миколаса Джюгаса. — Сядь… На пьяных не обижаются…

Гедиминас, смутившись, опустил глаза.

Пятрас постоял, напыжившись, словно бык на красное, громко втягивая дрожащими ноздрями воздух, потом наполнил свой стакан и одним махом опрокинул в бездонную пасть. Плюхнулся на стул, словно потянули сзади, и саданул одним локтем в грудь Нямуниса, а другим — Кяршиса.

— У меня-то руки в крови? Ха-ха-ха, мне смешно!.. — хохотал он, запрокинув голову. — Нямунене, большевистская мамаша, скажи на милость: есть ли у них кровь, у этих жидочков, а? Лучше бы сказала, руки у меня в сале! Жирка-то у них хватает — у каждого сальник, видишь — нет, до колен висит. Одна Хайка центнера три весила. Жаль, хорошая была жидовка. Я ей так и сказал: «Мне противно, видишь — нет, пускать пулю в твое сало. Куда наши мужики без тебя денутся-то? Кто даст им в долг селедки, керосину, табаку? Погибнем мы, сиротки, да что поделаешь, видишь — нет, винтовка-то заряжена…» Тут она — бац! — передо мной на колени: «Ой-ой, господин Пятрас, смилуйся! Ведь жили как брат с сестрой. Ой-ой, не стреляй, я вас на ту пасху мацой угощала…» Мацой на христианской крови, мне смешно!.. Как она про эту мацу сказала, пуля сама айн момент вылетела из дула.

Пятрас заржал, обвел вызывающим взглядом примолкших гостей, и тут случилось нечто неожиданное: Пеликсас Кяршис замычал, повел плечами, словно ему сыпанули за шиворот раскаленных угольев, и двинул кулаком Кучкайлиса в подбородок. Тот, даже не охнув, вместе со стулом шмякнулся на пол. Кяршис неуклюже встал, вытер рукавом пиджака вспотевшее лицо и, схватив упавшего за ноги, выволок во двор. Потом не спеша вернулся в избу, достал из-под стола портфель старосты и швырнул его в открытую дверь, к ногам Кучкайлиса, который пытался оттолкнуться от земли руками и сесть.

— Пора мне… ага… — сказал Кяршис, сунув голову в горницу. — Спасибо за угощение, да… Я пошел.

И, отыскав на кухне свой полушубок, тяжелой, медвежьей поступью побрел домой.

— Пуля сама из дула вылетела… Мацой заряженная… Ирод! Будто его кровь дороже еврейской… — бормотал он, вытирая вспотевшие ладони о полы полушубка.

Миколаса Джюгаса вызвали в волость. Приехал он злой и озабоченный.

— Хотят старостой назначить, — отплевывался он. — С волостным старшиной поцапался, боюсь, как бы пленного не отобрали.

Василь, догадываясь, что речь идет о нем, тревожно поглядывал на Джюгаса; жирный борщ на сале, который столько месяцев снился ему по ночам в лагере, вдруг потерял всякий вкус.

После обеда поехали сажать картошку. Подходящее время — небо обложено мелкими облачками; картошка уродится крупная и рассыпчатая.

Миколас Джюгас запахивал, а Аквиле, Василь да Казюне с женой Культи, пришедшие подсобить, бросали картофелины в борозды. Маленький Лаурукас, обложенный подушками, сидел в конце загона в корзине и сосал молоко из бутылочки. Куда ни глянь, в полях трудились люди, слышались возгласы, то тут, то там даже пение, — все ж весна, а весной в поле и камень шевелится.

Трава для коров еще с гулькин нос, но Миколас Джюгас своих выпустил — пощиплют до вечера пырея.

— Эй-эй! — кричал то один, то другой, заметив скотину в подозрительной близости от ржаного поля, и бежал отгонять ее.

— Ваша Черная на других коров нападает, не дает пастись, — заметила Казюне.

— Быка ищет. Придется вечером сводить, — решил Миколас Джюгас.

— В поместье или к Яутакису? — спросила Аквиле, зная, что это придется сделать ей, поскольку у женщины, да еще недавно родившей, легкая рука.

— Зачем нам с ними родниться? Погонишь к Кяршису. У него ладный бычок, да и по соседству.

Вечером, уложив Лаурукаса, она повела Черную к быку. Деревня лежала в угасающем свете заката, встопорщась верхушками деревьев: фантастическая челюсть, беспорядочно усаженная большими и маленькими зубами; выше всех выдавался красный клык — шпилек деревянной часовни. Легкий ветер приносил с той стороны запах дыма и затихающие звуки вечернего житья-бытья. У запруды мельницы Сальминиса усыпляюще журчала Срауя. Луна, большая и белая, уже всходила на помрачневшее небо, на добрую пядь оторвавшись от земли, — вечный фонарь природы, светящий и влюбленным, и лягушкам, квакающим в болотах, и хохлатому чибису, который, прилетев раньше прочих птиц, вопит на все поле, радуясь, что перетерпел последние весенние заморозки и что в гнезде проклевываются из яиц пушистые наследники.

Аквиле вела за веревку неспокойную корову, всем телом впитывая благоухающую и звонкую прохладу вечера. Было тихо и хорошо, хотя изредка за сердце брала мягкая тоска. Вспомнилась точно такая же лунная ночь год назад. Отцветали сады, и трава под яблонями была белая, как от инея. «Сам бог постелил нам постель», — сказал Марюс и в шутку повалился наземь, увлекая ее за собой. Они ласкали друг друга, потом, лежа на спине, глядели на луну, запутавшуюся в ветках яблони, и снова обнимались. Марюс иногда терял чувство меры. Это раздражало ее и пугало. «Как собаки. Его не заботит, как я потом залезу в окно к сестренке». Она уже подозревала, что понесла — там, на сеновале Нямунисов, на прошлогоднем сене, когда где-то внизу хрюкала свинья. А может, дня через три, в стоге соломы Яутакисов? Но она не сказала: сама не понимает почему. Неужели и тогда ему не доверяла? «На троицу могли бы пожениться, Марюс», — словно испытывая его, проронила она. Он рассмеялся. «А почему же не на праздник Октябрьской революции, не в День Конституции? Нет, девочка моя, рано говорить о свадьбе, столько неотложных дел, надо сперва их уладить». Что скрывалось за этими словами? Может быть, надежда, что Катре Курилка наконец уступит и даст долю, полагающуюся дочери?