Поезд идет на север, оставляя справа, невдалеке от своего пути, город Холмогоры, родину рыбака и академика Михаила Васильевича Ломоносова. Поезд идет местами, где обитает кряжистое племя поморов, выходцев из вольного города Великого Новгорода, издавна скрывавшихся в лесных дебрях от царской кабалы, племя рыбаков и мореходцев, открывателей неведомых земель.

Проезжаем Исакогорку. Скоро Архангельск. Железная дорога идет рядом с Северной Двиной, отделенная от нее невысокой насыпью. Вдоль берега пришвартованы океанские пароходы — норвежцы, датчане, немцы, англичане, итальянцы, пришедшие за лесом. Над насыпью видны крутые борта, устремленные вперед бушприты, надпалубные постройки, сверкающие стеклом капитанские мостики, стройные мачты, толстые, скошенные назад трубы. Берег и река скрыты насыпью, и кажется, что корабли стоят прямо на земле.

Архангельск. Город лежит по ту сторону Двины. Наш багаж подвозят на железных тележках к берегу, к тому месту, куда причаливает паром.

Широкая река, коричневая, как ржавая осенняя хвоя, течет спокойно и величаво. Там и сям, похожие на алигаторов, плывут по ней оторвавшиеся от плотов бревна. Юркие катера, старательно избегая встречи с ними, шныряют вниз и вверх. Под четырьмя парами весел и под парусом идет против течения рыбачий баркас. Гребут поморские женки, гребут мерно, сильно, умело. На корме у руля — старик с окладистой седой бородой, в белой рубахе и домотканных белых портках.

Рядом со мной ждет парома рослая молодая поморка. Льняные волосы, светлые голубые глаза, безупречно правильные черты лица. Она красива, эта поморская Венера, красива первозданной красотой народного типа.

Подходит паром. Переезжаю на другой берег, отыскиваю гостиницу. Устраиваюсь и снова выхожу на улицу.

Архангельск лежит не близко от устья Двины. Он не похож на портовый город. Это не ворота в мир, как те гавани, которые мне приходилось видеть: Севастополь, Марсель, Генуя, Ливорно, Кадикс. Архангельск кажется лесным городом на сплавной реке. Необычайно нежных тонов небо придает ему оттенок какой-то особой легкости. Уже поздно — десять-одиннадцать часов, а солнце еще только склоняется к закату. Оно зайдет среди ночи на час-полтора — до Полярного круга все же еще около двухсот километров. Оно зайдет, но полнеба на западе будет пылать вечерней зарей, и в городе будет почти так же светло, как днем.

Иду в порт разыскивать «Малыгина», на котором мне предстоит плыть спецкором «Известий» на Землю Франца-Иосифа, к архипелагу ста островов, овеянному легендами арктических экспедиций. Вон он стоит, «Малыгин», однотрубный ледокольный пароход, водоизмещением в 1600 тонн, купленный нами в Шотландии.

Идет погрузка угля, черная пыль висит в воздухе, чумазы лица матросов.

Не в силах преодолеть нетерпения, подхожу к трапу.

— Куда?! Пассажиров будем пускать завтра! — кричат мне с капитанского мостика.

...Наступает и это «завтра». «Малыгин», отмытый, чистый, принимает пассажиров. В каютах размещаются корреспонденты центральных и московских газет. От «Правды» идет Павел Юдин, «Комсомолка» посылает Михаила Розенфельда, «Гудок» и «За индустриализацию» — Лагина.

Розенфельд еще не написал своего «Ущелья Аламасов», Лагин «Старика Хоттабыча». Оба они еще молоды и только начинают писательский путь. Несколько кают забронированы для интуристов.

Интуристский рейс в Арктику... Надо быть «на ты» с дрейфующими льдами, коварными течениями, туманами и айсбергами, чтобы приглашать интуристов на Землю Франца-Иосифа, да еще сулить им в качестве приманки встречу «Малыгина» с цеппелином в бухте Тихой, всего лишь в тысяче километров от полюса.

Капитан «Малыгина» Чертков, невысокого роста, пожилой, с брюшком, с хитринкой в рыже-карих глазах, неодобрительно смотрит на превращение ледокола в экскурсионное судно. Он недавно вернулся из очередного промыслового рейса. В трюмах корабля штабелями лежали тюленьи и моржовые шкуры, за стол в кают-компании рассаживалась буйная ватага промышленников, слышались соленые шутки и раскатистый смех. Это было настоящее дело, один из тех рабочих рейсов, после которых жена встречает капитана на пристани со свежеотглаженным кителем, с парой чистого белья, мылом, веником и простыней, и капитан, прежде чем идти домой, отправляется в баню, чтобы выпарить из себя тяжелый запах ворвани. Теперь же предстояло «катать» на ледоколе интуристов и корреспондентов...

Интуристы прибыли на другой день вместе с начальником экспедиции заместителем директора Арктического института профессором Визе.

Погрузка подходила к концу. Трюмы ледокола заглатывали последние партии ящиков и бочек с продовольствием и снаряжением, последние бунты досок для построек. А затем на молу стали собираться женщины — матери, жены и сестры членов экипажа «Малыгина», — верный признак скорого отплытия.

Оглушительный басистый гудок, команда «отдать швартовы!», грохот сбрасываемых на берег сходен, и вот уже ширится с каждым мгновением полоса коричневой воды между бортом корабля и молом, женщины прощально машут платками, ледокол, развернувшись и выйдя на стрежень, набирает ход. Он идет вниз, к устью Двины, идет мимо белых каменных домов на берегу, мимо лесных заводов и бирж, тянущихся километрами, и северное небо раскидывает над ним в недосягаемой высоте нежнейшие оттенки перламутра; и я знаю — пройдут года, быть может, десятилетия, но все так же ясно буду видеть и реку, и берега, и далекое небо, и упругий бурун у форштевня...

...Мы идем уже несколько часов, а по берегам все еще тянутся лесные склады. Транспортеры вылавливают из воды плывущие по реке бревна. Рабочие баграми подтягивают их к железным скобам, закрепленным на двух вертикальных конвейерных лентах. Подхваченное скобами бревно поднимается к верхнему краю транспортера и падает в штабель позади него. Словно какой-то великан захватывает обеими руками бревна из воды и бросает их себе за спину.

Наконец склады кончаются. По обе стороны лесистые, без единой прогалины берега. Проходим мимо острова Мудьюг, где в годы гражданской войны интервенты расстреливали большевиков и красногвардейцев. Река становится шире, чувствуется приближение устья. И вот берега округло уходят в стороны, и в туманной дымке раскрывается Белое море.

Оно встречает нас солнцем и штилем. Ослепительно сверкает морская гладь, и далеко, — почти до самого горизонта, виден пенистый след за кормой ледокола. Обгоняем иностранных «купцов», возвращающихся из Архангельска в свои порты с грузом леса.

Потом справа и слева наплывают поросшие лесом мысы, и «Малыгин» входит в горловину, соединяющую Белое море с Баренцевым.

Капитан и вахтенный штурман с биноклями не покидают мостика: в горловине ледокол подстерегают знаменитые «когти» — две гряды острых скал, едва выступающих из воды. Они носят еще и другое, не менее красноречивое название: «кладбище кораблей».

Но сегодня туманная дымка легка и прозрачна, и «Малыгин» спокойно минует опасные места. При выходе из горловины по левому борту виден пароход, до половины корпуса выбросившийся на песчаный берег.

В Баренцевом море туман сгущается, и вскоре ледокол окутывает молочная пелена. Надрывно ревет сирена, на баке звонит колокол. Временами из непроницаемой белой мглы доносится приглушенный встречный гудок. Нельзя определить, откуда он идет, кажется, что он слышен со всех сторон. Тревожно: в море туман опаснее десятибалльного шторма.

Но вот капитан сходит с мостика, и «Малыгин» перестает сигналить: мы достигли широт, где уже не пролегают пути кораблей, где море пустынно.

На другой день туман расходится. Снова штиль и солнце. Мы пересекаем Полярный круг, ночь выпала из суток, «дневное светило» не сходит с небосклона. Оно описывает круги, то снижаясь к горизонту, то поднимаясь выше. Смотришь на часы и не знаешь — то ли десять утра, то ли десять вечера. Время отсчитывает кок: утром — завтрак, днем — обед, вечером — ужин. После ужина — спать, плотно задраив шторой иллюминатор.

На корабле налаживается жизнь. Пассажиры знакомятся друг с другом. Корреспонденты осаждают радиорубку. О каждом событии, происходящем на борту, летят сообщения в эфир. Рекорд бьет Розенфельд, вездесущий, напористый, изобретательный, умеющий «подать» материал. «Комсомолка» не ошиблась в выборе спецкора...