Не раз приходилось мне видеть Сергея Ильина, левого крайнего из «могучей кучки» московского «Динамо», маленького, верткого, с неожиданными рывками от боковой линии к центру, к штрафной площади противника, с меткими завершающими ударами, с молниеносным и всегда верным решением самых сложных тактических ситуаций; его напарника правого крайнего Трофимова, неотвязчивого, настырного, способного измотать любого полузащитника, и такого же меткого «стрелка», как Ильин; видел знаменитый дуэт Бобров — Федотов из ЦДКА и ажурные «кружева» киевского трио — Шиловского, Щегодского и Лайко.

Целое поколение советских футболистов, поднявших уровень нашего футбола, от проигрыша «Рэсингу» до побед над лучшими командами Англии в 1945 году, прошло перед моими глазами.

С моего места в тридцать шестом ряду северных трибун я видел игру футболистов Басконии. Наблюдая за ней, я снова утверждался в мысли, что спорт в его высших проявлениях сроден искусству, вернее, представляет собой один из его видов. Подобно музыке и балету, он не создает материальных художественных ценностей. Его стихия, как и стихия балета, — движение. Но в балете движение становится искусством, когда оно предельно эмоционально, передает все оттенки человеческих страстей, все движения человеческой души, в спорте — когда оно предельно просто, целеустремленно, рационально. Тогда оно обретает особую строгую красоту.

Я сказал «снова утверждался в мысли». Снова, потому что взлеты спорта к искусству мне приходилось видеть и раньше: в артистических бросках за мячом вратарей Соколова и Идзковского с их поразительным предугадыванием направления ударов, без чего нельзя защитить семиметровый раствор футбольных ворот, в безупречно изящной игре многократного чемпиона СССР по теннису Кудрявцева, изящной даже в минуты высшего напряжения, даже при неудачах и проигрыше, в движениях чемпионки по плаванию Кочетковой: коренастая, приземистая, она, войдя в воду, теряла, казалось, весомость. Ее тело становилось предельно обтекаемым. Словно веретено, пронизывала она прозрачную стихию, и даже при спуртах и на финише, когда вокруг нее бешено вскипали буруны белой пены, ее движения сохраняли обманчивую непринужденность. Не спортом, а высоким искусством был бег приезжавшего в Москву рекордсмена мира на средних дистанциях француза Жюля Лядумега. Он не бежал, а плыл над гаревой дорожкой, словно не касаясь ее шипами черных туфель.

...После соревнований я пробивался сквозь густую толпу зрителей к выходу, отыскивая среди тысяч машин маленький газик «Красного спорта», и садился в него вместе с тремя сотрудниками футбольного отдела — Дуровым, Виттенбергом и Ваньятом, который еще не перешел в «Труд». Газик, непрерывно сигналя, медленно прокладывал себе путь сквозь скопление машин на Ленинградском шоссе. По дороге в редакцию мои спутники успевали в жарком споре обсудить все подробности только что закончившейся игры.

Футбольные парадоксы Дурова сталкивались с психологическими соображениями Виттенберга, а совсем еще молодой, высокий, тонкий, как хлыст, пронзительный Ваньят, прирожденный репортер и живая энциклопедия футбола, сыпал сведениями о всех предыдущих встречах игравших сегодня команд и освещал закулисные стороны сегодняшнего соревнования. Я мрачно молчал: у меня никогда не было журналистской хватки, умения творить на лету.

Впечатления от матча должны были отлежаться в моем сознании, уйти в подсознание и вернуться оттуда в виде готового «отстоя». Поэтому я писал отчеты долго и мучительно.

Приехав в редакцию, я уединялся в какой-нибудь комнатушке и начинал «творить». Хорошо известно, в какой спешке создается текущий номер газеты. Время от времени дверь приоткрывалась, снова закрывалась, и я слышал иронический голос Ваньята или Виттенберга: «Старик еще мучается». Затем проявлял беспокойное любопытство сам редактор. Наконец отчет готов. В нем оказывалось, конечно, вдвое больше строк, чем мне было отведено. Начинался бой за «место». Каждая строчка, каждое слово в отчете казались мне откровением. Отторговав десяток строк, я садился сокращать. На другое утро, развернув свежий номер газеты, я убеждался, что карандаш редактора еще раз прогулялся по тексту, ампутировав именно те места, которыми я больше всего гордился. Я мчался в редакцию, и в кабинете редактора начинался трудный разговор, заканчивавшийся полным примирением, чтобы снова возникнуть после очередного соревнования.

Работать в «Красном спорте» было интересно. Редакция была физкультурным штабом, куда стекались все спортивные новости и сенсации, куда приходили спортсмены всех специальностей. Заходил худой, как скелет, Ощепков, инициатор джиу-джитсу в Москве (самбо тогда еще не знали), толстый бочкообразный Романовский, пловец на сверхдальние дистанции, ветеран русской атлетики Шульц, похожий на профессора, гиревик Ян Спарре, жизнерадостный, неугомонный остряк. Однажды ввалился в редакцию Иван Поддубный, огромный, медлительный, слишком громоздкий для редакционных комнатушек. Привел его маленький худенький Борис Михайлович Чесноков, большой знаток и любитель — очевидно, по закону контраста — тяжелой атлетики. Поддубный «разменивал» седьмой десяток, но все еще глядел богатырем, хотя годы провели глубокие борозды на его лице.

— Я еще мог бы бороться, — говорил он глуховатым басом, — спина и руки сильные, да вот ноги ослабли, не выдерживают.

Всего десять лет тому назад, приехав в Америку, он выиграл первенство мира по вольной борьбе, хотя выступал в ней впервые. Врачи при контрольном осмотре заявили, что у него сердце тридцатипятилетнего здорового человека.

Поддубный рассказал нам несколько случаев из своего прошлого. Знаменитому русскому богатырю, многократному чемпиону мира, за долгие годы своих выступлений лишь однажды побежденному, было о чем рассказать.

Кто-то из нас спросил его, что он считает более надежным средством самозащиты — борьбу или джиу-джитсу.

— Тут и гадать не надобно, — ответил Поддубный. — Дело проверенное. Приехал как-то в Париж, когда там шел чемпионат борьбы, ихний профессор, худенький такой японец, самый что ни на есть знаток по части джиу-джитсу. «Давайте, говорит, мне любого борца из чемпионата, я его за пять минут изломаю». Ну, мы собрались, посовещались. Выбрали меня с японцем бороться.

Происходило это дело на боксерском помосте, в канатах, чтобы, значит, ни мне, ни ему никуда податься нельзя было. Стал профессор вокруг меня крутиться и прыгать, норовит поймать на какой-нибудь ихний прием, руку или ногу выкрутить, захват какой сделать. Ну, и я за ним из стороны в сторону кручусь, стараюсь все время к нему лицом стоять. Наконец попробовал он меня ногой ударить, Я его за ногу-то и поймал. Тряхнул — перелом бедра. Унесли на носилках...

Поддубный на минуту замолчал, а затем мрачно произнес:

— На этот раз я боролся бесплатно...

Чувствовалось, что он никак не мог примириться с этим тяжелым воспоминанием.

Борец неподкупной честности, единственный из всех борцов, ни разу не легший на лопатки в угоду жульническим комбинациям антрепренеров, он все же оставался профессионалом.

С теплым чувством вспоминаю я годы работы в «Красном спорте», — тесные комнатки редакции и своих, тогда еще молодых, товарищей по футбольному отделу. Дурова я потерял из вида, Ваньят и Виттенберг до сир пор не изменили спортивной журналистике. Ваньят, как уже говорилось, ведет спортивный отдел в «Труде», и ведет его дельно и подробно. Футбольные отчеты Виттенберга, подписанные коротко «Вит», появляются почти в каждом номере «Советского спорта». Надеюсь, я не совершил нескромности, разоблачив псевдоним моего жовиального друга.

Приезжая в Москву, я не упускаю случая заглянуть в футбольный отдел «Советского спорта», где Виттенберг строчит свои статьи и отчеты, то и дело хватая трубку почти непрерывно звонящего телефона, чтобы удовлетворить любопытство какого-нибудь болельщика, жаждущего узнать, кто выиграл первенство CCCP в 1932 году, или отразить нападки ярого приверженца какой-нибудь команды, негодующего по поводу того, что «Советский спорт» осмелился критиковать ее игру.