Я бы не сказал, что картины великих испанцев, показанные в Москве, принадлежат к живописи, сразу приковывающей внимание зрителя, особенно неподготовленного. Привезенные полотна были по преимуществу невелики, картин с притягивающим сюжетом среди них почти не встречалось, преобладали портреты людей, которые далеко не всем известны, и колорит большинства картин был сдержан и строг… Словом, это живопись, чьи достоинства раскрываются взгляду не сразу, а при долгом созерцании.

Как всегда на таких выставках были и здесь посетители, которых явно радовала не сама живопись, а то, что они попали на зрелище, куда так трудно попасть. Можно будет небрежно спросить в компании: — На выставке «Прадо» были? Ну как же так! А вот я был!

Я обратил внимание на одну пару. Через шнур, преграждавший вход в постоянную экспозицию музея, посетитель и его спутница увидали копии с античных скульптур, удивились, заинтересовались и огорчились, что временно доступа к этим экспонатам нет. Из их разговора со смотрительницей зала стало понятно, что они, москвичи, в музее этом впервые в жизни. Пришли потому, что им достали билеты на выставку «Прадо».

Понравилось? Да как сказать… А вот в том зале, там, за шнуром, кажется, действительно что‑то интересное.

Можно было бы осудить их: они пришли на выставку не по внутреннему побуждению, а поддавшись общему ажиотажу и к восприятию выставки не готовы. Но не станем спешить с выводами.

Прийти на выставку, потому что она в центре внимания, а не из подлинной любознательности, все‑таки лучше, чем не прийти на нее совсем. Как знать? Может быть, это первое посещение не пройдет даром. Может быть, они придут сюда снова, уже не по соображениям «престижа» — мол, и мы там были! — а чтобы посмотреть музей, о котором до этой выставки и не слыхивали, куда во всяком случае не заглядывали. Может быть, они не ограничатся беглым осмотром и откроют для себя то, о чем раньше и не подозревали. Если это произойдет, им будет странно вспомнить время, когда их привел на выставку не интерес к ней, а желание побывать там, куда стремится «вся Москва». Совершится ли такая перемена в их сознании или нет, сказать трудно. Можно надеяться, что произойдет. Хочется надеяться. Но научиться быть истинным зрителем, внимательным, вдумчивым и чутким — сложно, да и долго. Проявить показной, а значит, деланный интерес к тому, что в центре всеобщего внимания, не стоит ни труда, ни усилия, ни размышлений. «Казаться» и в этой области куда проще, чем «быть». Но посещение очередной «ажиотажной» выставки из «престижных» соображений в тех, довольно распространенных случаях, когда показной интерес не перерастает в истинный, мстит за себя, да жестоко, оставляет тяжелую усталость, мутный осадок и тайное недоумение в душе: что в них такого, в этих темных холстах, и стоило ли так яростно бороться за право на них посмотреть. Подлинное уважение, интерес и любовь к искусству будут рано или поздно вознаграждены захватывающей радостью проникновения в его суть.

Не идет у меня из ума эпизод в клубе маленького города. Я увидел афишу фильма, о котором слышал хорошие отзывы, но который пропустил, и решил его посмотреть. Был воскресный вечер, зрителей собралось много. Погас свет, началась картина — серьезная, печальная, мудрая. Но скоро оказалось: по залу проходит невидимая линия. Она делит зрителей на две части. Одни захвачены фильмом, смотрят сосредоточенно. Другим хочется веселиться, и, хотя экран не дает для этого никакого повода, они смеются в самых неподходящих местах. А третьи? Третьи боятся отстать от тех, кто смеется, показать, что их волнует фильм. И они послушно подражают тем, кто веселится.

Была в фильме такая сцена. Пассажиры поезда заподозрили, что один из едущих — преступник. Он испугался нарастающего напряжения, подозрительных взглядов и перешептывания и, когда поезд остановился на полустанке, вышел из вагона, пытаясь скрыться. Пассажиры устремились за ним в погоню. Многие из них понятия не имеют, в чем подозревают этого человека. Но ими овладевает азарт преследования. Беглец выбивается из сил, падает. Его обступает возбужденная толпа. Сейчас начнется расправа, слепой, бессмысленный самосуд.

Не стану пересказывать действия дальше. Тот, кто видел этот фильм, вероятно, его вспомнил. Недалеко от меня сидела юная пара. Я обратил на них внимание, когда они занимали места: юноша усаживал девушку бережно и влюбленно. Она была хороша собой. Но когда началась картина, оказалось, что разделительная линия, которая проходила через зал, стала границей и между ними.

Юноша смотрел на экран молча, внимательно, самозабвенно, изредка поворачивая голову к спутнице, словно желая убедиться, что картина и в ее душе находит тот же отзвук. А она томилась, явно не понимая смысла происходящего, смеялась там, где смеяться было нечему. И громко расхохоталась, когда беглец споткнулся и преследователи обступили его… Ее хохочущее лицо перестало быть красивым. Спутник посмотрел на нее с испуганным недоумением.

Мне показалось: я присутствую при драматической развязке отношений. Когда кончится картина и эта пара выйдет на улицу, он уже не сможет забыть, какой она была в зале, как и над чем смеялась. Подумалось — можно было бы написать рассказ с таким сюжетом. Печальный рассказ.

А потом я спросил себя: так ли уж виновата эта девушка, что не воспринимает языка искусства, в частности языка кино? Она сама не научилась, и никто не научил ее этому.

Если у человека есть желание приобщиться к искусству, важно не только настроиться перед входом в зал. Важно не «расстроиться» в зале, прошу простить невольный каламбур.

Мне пришлось беседовать с девушками, работающими на фабрике-прачечной. Они собрались в красном уголке общежития после работы, а там, где они работают, жарко, душно, влажно, несмотря на современную технику. Небольшая эта аудитория — в основном приезжие из дальних мест — поразила меня своим вниманием. Все, что я говорил о возможностях знакомства с искусством в большом городе, девушки слушали жадно, многое записывали. Рассказали, что неподалеку от их общежития — большой клуб. В нем показывают новые картины. И по соседству это от них, и недорого, и картины хорошие, а ходить туда девушки не любят… Почему? Потому что тамошние завсегдатаи не только хохочут в неподходящих местах, но и громко комментируют то, что происходит на экране, перекрикиваются и переругиваются, грызут семечки. Девушек оскорбляет и обижает вид и атмосфера этого клуба.

Они хотели бы почувствовать себя в столичном клубе, а он хуже, чем дома культуры тех поселков, откуда они приехали. Я не поленился, зашел туда. Все так и оказалось. Можно еще добавить выцветшие стенды и витрины и чудовищно грязный пол в фойе. А на стене плакат: «В человеке все должно быть прекрасно!» Он звучит насмешкой. Чтобы не твердили руководители клуба об эстетическом воспитании, какие бы отчеты ни писали, какие бы «галочки» не ставили, одно ясно: этот клуб не приобщает к искусству и культуре, а отвращает от них.

Но клуб может и сиять, и сверкать, а все‑таки но его сверкающему полу ни для одного человека не проляжет путь к искусству.

Когда я вспоминаю о том, что, пожалуй, больше всего открыло мне и моим сверстникам, товарищам по школе глаза на искусство вообще, на искусство театра в частности, в памяти встает далекий год детства и скромное помещение — не то очень маленький зал, не то очень большая пустая комната в ветхом деревянном флигеле во дворе нашей школы. Здесь собирался наш драмкружок. Руководила им актриса Театра юного зрителя Наталья Михайловна Наврозова. Театр этот ставил тогда спектакль «Вольные фламандцы» по роману Шарля де Костера «Тиль Уленшпигель». И мы тоже решили ставить «Тиля». Только другого, своего. Инсценировка, которая шла в ТЮЗе, нам не понравилась. Мы сами сочинили пьесу, точнее выработали ее в ходе долгих репетиций, придумали оформление, строили декорации, делали костюмы, изобретали реквизит. Увлекательнейшая работа занимала наше воображение много месяцев подряд. Мы рылись в книгах, без конца писали и рисовали, спорили, думали. Мы многому научились за этот год. Может быть, кто‑нибудь из самых способных участников нашего кружка и посвятил бы свою жизнь театру, но этому не суждено было осуществиться. Они спустя несколько лет погибли на фронте. Кружок дал много всем нам, кто избрал в жизни другие, далекие от театра пути. Он научил понимать: искусство — это, кроме всего остального и прежде всего остального, еще и большая работа, напряженный труд, а искусство сценическое — труд коллективный, способный объединить и сплотить людей. Пока мы делали все то, что нужно было, чтобы зазвучал со сцены наш спектакль, нам приходилось много работать, нам было интересно, и мы сдружились, как никогда прежде. У нашей руководительницы, которую я вот уже сколько лет вспоминаю с благодарностью, было правило не отказывать никому, кто захотел быть в кружке, даже если покажется, что у него нет способностей. Не все будут играть главные роли, может быть, вообще не все выйдут на сцену, разве только в «массовке», но дело найдется всем…