Значит, тема все‑таки была. И писать о ней стоило. Не пьесу, конечно. Статью. Но не такую, какую я написал когда‑то. Потому что, сколько бы журналист ни призывал ученого рассказывать о значении выведенных им сортов председателям колхозов и колхозникам и сколько бы журналист ни призывал председателей колхозов и колхозников внять этому рассказу, волшебные персики не выйдут от этих заклинаний за ограду волшебного сада. Не выйдут. Почему?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо быть журналистом, глубоко знающим историю области, традиции ее хозяйства, ее экономику, — словом, журналистом, который постарается докопаться до сути. И не станет спешить.

Я уже говорил, что пьеса не принесла мне ни славы, ни бесчестья.

Недавно я перечитал ее. И понял, что должен написать то, что вы прочитали. Историю того, как молодой журналист принял видимость за сущность, мнимый конфликт — за подлинный, а истинного конфликта не сумел увидеть.

Любая профессия ставит перед нами проблему: быть хорошим работником или казаться им.

Долгая командировка закончена. Я возвращался в Москву. Соседи мои в купе — приятная молодая пара. Мы разговорились. Оказалось, они медики, только что окончившие институт. Детские врачи, оба. Работать им предстоит в северном городке, никогда прежде они там не бывали. Естественно, они полны планов, тревог, надежд.

Когда мы прощались, я пообещал:

— Смотрите, приеду как‑нибудь, погляжу, что из всего этого вышло.

— Конечно, приезжайте, — весело засмеялись они, и мы заторопились к выходу.

Года через полтора, когда я задумал очерк о молодых специалистах, о тол, как начинают они свою трудовую жизнь, я вспомнил своих веселых спутников.

Энск, где они должны были работать, город не маленький. Но, конечно, я разыщу в нем врачей-педиатров, мужа и жену, окончивших институт в Ленинграде и приехавших в Энск летом прошлого года. Если только они не сбежали оттуда, но это мне почему‑то казалось невероятным.

…И вот Энск. Детская поликлиника помещается в двухэтажном деревянном доме. Дом изрядно обветшавший. Строился как временное сооружение. Но известно, нет ничего более вечного, чем временные сооружения.

Рассказываю в поликлинике, зачем приехал, кого разыскиваю. И тотчас же слышу в ответ:

— Так это же Юрий Сергеевич и Нина Михайловна, он рыженький такой, а она совсем худышка.

— Они! — уверенно говорю я. Она и впрямь называла мужа Юрой.

— Он на три месяца командирован в поселок лесорубов. А Нина Михайловна работает в детской больнице. Вот их адрес.

Вечером отправляюсь по этому адресу.

По дороге от вокзала до гостиницы казалось, что весь Энск деревянный и двухэтажный. А здесь — большие дома, ярко освещенные магазины. Новая площадь. На ней огромное недостроенное здание. Дворец культуры. Нахожу дом, который мне нужен. Квартира № 24. Стучу.

Дверь открывает худенькая девочка в домашнем халатике.

— Вы к кому?

Всматриваюсь.

— По-моему, к вам. Вы ведь Нина Михайловна? Доктор?

— Да. Только я сама больна. Грипп.

— Вот я и пришел вас навестить. Не узнаете? Мы с вами вместе ехали в Москву, в одном купе. Я еще грозился к вам приехать.

Нина Михайловна ахнула.

— Господи, а мы‑то думали, вы шутите.

В поезде она больше молчала, говорил муж. Теперь рассказывает она.

— Как мы живем? Хорошо. Как только выстроили дом, так сразу нам дали эту комнату. Правда, хорошая? С балконом. Сначала очень холодно было. Теперь тепло. Очень хорошая комната. И вся квартира хорошая. Здесь еще четыре комнаты. И во всех — молодые медики. Их еще дома нет. Я вас со всеми познакомлю. Живем почти коммуной. Мы с Юрой, правда, еще не обставились. (В комнате раскладушка, два ящика, превращенные в полки для книг, два стула, стенной шкаф. Все.) Да мы особенно‑то обставляться не собираемся. Не в этом главное. Встретили нас тут хорошо. В городе сильный коллектив детских врачей. Есть с кем посоветоваться.

Трудные случаи у меня? Один был. Непонятный. Я в тот день первый раз дежурила. Днем привезли очень тяжелого ребенка. Безнадежного! Все, что нужно, ему сразу назначил опытный врач. Больше ничего для него сделать никто не мог. Всю ночь я от него не отходила — то животик поглажу, то на руки возьму. Ношу его по комнате, а мама его за мной ходит и умоляет: «Доктор, сделайте что‑нибудь…» А я не могу, все, что можно, уже сделано. Выжил он! Представляете! Никакой надежды не было. И я тоже ведь не надеялась. А он, умница моя, взял да выжил.

Страшная это беда, что детей: часто слишком поздно привозят. Боятся отдавать в больницу, тянут. Надо мамам все время об этом говорить. А меня не всегда слушают… Молода слишком…

Я медленно иду в гостиницу и думаю о том, о чем мне давно хочется написать.

Наверное, любой человек на всю жизнь запоминает день, когда он впервые был полностью ответственным за свое дело. Такой день — шаг вперед, новая ступень, первое самостоятельное преодоление важного рубежа. Опыт, уверенность, спокойствие придут потом. Но как важно, приобретая их, не утратить свежесть и остроту восприятия своей ответственности, которая сопутствует нашим самостоятельным шагам, чтобы спокойствие не превращалось в успокоенность, а уверенность в самоуверенность.

Днем, когда с одним из старожилов мы прошли чуть ли не весь Энск, случайное событие изменило все мои планы и надолго затянуло мое пребывание в этом городе.

Мы проходили мимо приземистого барака. Двери настежь. Окна без стекол. Барак пуст. Он предназначен на слом.

— Здесь недавно помещалась санитарно-эпидемиологическая станция города, — сказал мой провожатый. — Сейчас покажу вам, какой дом для них отгрохали.

И вправду, дом — загляденье! А что, если зайти внутрь? Ведь тут молодые врачи работают. Наверное, хорошо работать в таком новом, светлом доме!

Я вхожу в здание санитарно-эпидемиологической станции, СЭС, представляюсь главному врачу, рассказываю, что меня интересует…

— Есть у нас молодые врачи, — говорит Любовь Ивановна.

— А как они работают, ваши молодые коллеги?

— Они врачи знающие, теоретически подкованы хорошо, только…

Долгая пауза.

— В чем же это «только»…

Снова пауза.

— Характер у них невозможный. Я уже сказала: не перемените характера, придется уйти. Сосновской сказала.

И вдруг тревожно:

— Вы по их письму приехали? Которое они на меня написали?

— Нет. Не по письму. Да какое письмо? О чем?

Я — журналист, и по законам своей профессии не могу не заинтересоваться сутью неожиданного разговора.

Отвечает она не очень охотно:

— В министерство… Нехорошее письмо… Лично против меня. Все они против меня…

— А какие же претензии к вам были в письме?

— Я письма не читала. Только знаю, нехорошее оно.

— Послали они нехорошее письмо, а дальше что?

Еще более неохотно:

— Обследователь приезжал из министерства.

— Приезжал обследователь и не познакомил вас с письмом, которое приехал проверить?

Снова пауза. Очень неловкая.

— По правде говоря, я письмо читала. Но там одни личные счеты.

— Скажите, пожалуйста, а нельзя ли мне поговорить с кем‑нибудь из молодых врачей? Ну, например, с той, у которой самый плохой характер. Сосновская, кажется? Разумеется, при вас.

Врач Сосновская, действительно, очень молода. Лицо замкнутое, угрюмое.

— Как работается молодым врачам на станции?

Сосновская долго молчит. Я‑то, журналист, уеду, а ей оставаться. Потом вскидывает голову и говорит о том, почему она и ее товарищи разочаровались в своей работе, как они себе эту работу представляли и какой она оказалась на деле, почему они написали письмо в министерство и что в письме написано.

— Вопросы в письме вы ставите правильно, — говорит Любовь Ивановна. — Но почему все против меня?

Разговор идет в двух плоскостях. Руководитель говорит о недостатках своих молодых подчиненных — грубость, упрямство; молодой врач — о недостатках в санитарно-эпидемиологической службе города. Первые — причиняют огорчения лично Любови Ивановне, вторые — отражаются на здоровье населения.