— Поехали, поехали!

— Мне нужен мой консультант, я не могу без моего советника!

— Я ее знаю?

— Нет, я ее никому не показываю, никуда не вывожу.

— Держишь в клетке? Такая красивая или страшная?

— Я себя держу в клетке: подальше от нее.

— У вас в России все со страстями.

Опять мне кажется… — что мне кажется. Я отпиваю из кружки.

— А у вас?

— У нас это просто е…я зовется. Иногда это перемешивается с феллацио.

Он смеется, мы чокаемся кружками. Начинается дождь.

— Где твой консультант сейчас?

— На лекции.

— Переступил свой закон: где живешь…

— Она на лекции в соседнем институте.

— A-а! Во сколько ты заедешь?

Я считаю.

— Через полтора часа.

— Только, пожалуйста, я не хочу, чтобы ты в дождь ездил ко мне на общественном транспорте.

Он отстегивает самую большую купюру, я поднимаю руку.

— Потом сочтемся, потом сочтемся! Я знаю, ты не принимаешь подарки. Гордая душа!

Он роняет бумажку на стол.

— Мусор, а ты так серьезно это воспринимаешь, — и поворачивается, чтобы уходить.

— Спасибо, Марек, — слегка растянуто говорю я. Он даже не поворачивается, для него это вообще не эпизод.

— Приходи еще, ласковый ты мой, — воркует голубка из ларька, я даже не представлял, что у нее такой голос быть может.

Я качаюсь и думаю, что уходить и оставлять две кружки не выпитыми может только человек, не родившийся в России. Но я родился в России! И не хочу, чтобы отчизна презирала меня. «Надо сходить и выпустить из себя выпитое», — думаю я.

И вдруг слышу:

— Алеша…

— Что ты здесь делаешь?

— Искала тебя.

— Или следила за мной?

— Что ты, что ты…

— А кто тебе разрешил искать меня?

— Никто. — Черный платок с вышитыми цветами не дает падать дождю на ее причесанную голову.

Она смотрит в мои глаза:

— Алешенька, по тебе дождь течет, ты мокрый…

— Вон отсюда, — говорю пьяно я. И вдруг она чувствует, что я «мягкий», и виснет на шее.

— Алешенька, я так истосковалась по тебе.

— Истосковалась или истаскалась? — спрашиваю я.

— Я никуда не таскаюсь, — говорит она серьезно. — Все дни жду твоего звонка.

— У тебя сестра есть?

— Есть.

— Хочешь ее спарить с моим братом?

— Все, что ты пожелаешь, Алешенька.

— Отвисни с меня, люди кругом, только у пивного ларька тебя еще не видели.

Она разжимает цепкие объятия.

— Алеша, а ты навеселе?

— А что это значит?

— Тебе хорошо?

— С того момента, как я встретил тебя, — сплошное веселье.

Она смеется. Я шлепаю ее несильно по щеке.

— Чему здесь радоваться?

— Извини, Алешенька, я не подумала.

— Голова потому что пустая.

— Согласна, Алешенька, она не полная. Ты научишь всему. А можно я попробую пиво, я никогда не пила из кружки. Это твои кружки?

— Сколько ты за мной шпионила?

Она смущается, потом улыбается:

— Полчаса.

— И ты не знаешь, чьи это кружки!

Я беру сам кружку и чувствую, что это последняя, прости меня, Родина! Я больше не могу.

Она отпивает, морщится и спрашивает взглядом: можно ли ей взять рыбу.

— Не пачкай руки, — говорю я и кладу ей в рот кусочек спинки. Она тает.

— Ты никогда не кормил меня с руки. Еще можно?

Я скармливаю ей спинку — самую лакомую часть воблы. Сам кусаю ребра…

— А что это за деньги на столе?

— Мы поедем на такси — в гости.

— Ура-а! — Она подпрыгивает и хлопает в ладоши.

— Я так люблю, когда ты выпиваешь. Ты становишься такой ласковый. Выпивай почаще, Алеша.

— Ты хочешь из меня не только неврастеника, но и алкоголика сделать?

Она смеется. Дождь припускает с новой силой, полощет каплями и ветром.

— Алешенька, я поймаю такси, ты весь промок.

Она бежит к дороге.

По пиву, по столу, по кружкам бьют крупные капли. Я бросаю пиво, но сушки забираю в карман, куда до этого спрятал сигареты.

И посреди этого мрака, грома, молний и дождя такси останавливается. Еще бы, такие ноги — да в новых сапогах!

Она садится первой и держит дверь для меня. Я обожаю дождь, в душе все как-то поднимается. Я закуриваю американскую сигарету и выпускаю дым. Ароматный запах.

— Алешенька, а можно я один раз затянусь из твоих рук. Я никогда не курила.

— Тебя послушаешь, так ты вообще еще… — Я чуть было не сказал про рот, но вовремя остановился. Чуть не поскользнулся на лексике наших больных отношений.

— Честное слово.

А в ресторане… наплывает лицо следователя. Я даю ей затянуться из своих рук. И она сразу выдыхает дым из губ.

— Спасибо. От тебя так приятно пахнет пивом. И рыбой.

— А дамы говорят, это противный запах.

Она шепчет мне в шею:

— Я обожаю каждый твой запах! Всего тебя…

И водит языком по моей коже. Мы пересекаем Садовое кольцо.

— Было бы неплохо, если б мне сказали, куда мы едем, — шутит шофер.

— На Петровку, пожалуйста.

— «Девушка с Петровки»? — смеется шофер.

Мне нравится его юмор.

По абсурдному стечению обстоятельств Марек жил на Петровке, границе с Каретным рядом, снимая комнату в большой коммунальной квартире с пятью соседями. Тогда отдельное жилье для сдачи в Москве практически не существовало.

Дождь перешел в сплошной ливень и, кажется, зарядил до утра. Осеннее пиво… Я вздрагиваю и с ужасом думаю, не забыл ли я купюру на столе у ларька. Я судорожно лезу в карманы: сушки, сигареты, но…

— Ты это ищешь? — Лита достает из кармана замшевого пальто купюру. Я вздыхаю с облегчением. — Я боялась, что ты забудешь, и взяла, когда побежала за такси.

— Ты предусмотрела что-то?! Это невероятно! За это надо выпить, если сегодня вечером не произойдет революция!

Она смеется счастливо. Я даю двойной счетчик шоферу, и мы добегаем до лифта.

Марек открывает дверь и ведет нас по длинному коридору. Мы входим в его ярко освещенную после тьмы узкую, но высокую комнату.

Я знакомлю их с Литой. Он помогает ей снять пальто. Я внимательно слежу за ней. Она не обращает на него абсолютно никакого внимания.

— Выпьем польской грушёвой водки — «сердцу будет веселей»!

Марек когда-то учился в университете. Он смотрит на Литу: она в обтягивающем шерстяном платье, подчеркивающем талию. И грудь. Марек крутил какими-то крупными делами, я никогда не спрашивал какими. Он собирал коллекцию сапожков и как-то похвастался мне, хотя он был не хвастун, что в этих сапожках у него всегда растолкано до пятнадцати тысяч. Новыми. Сапожки были расставлены по всей комнате: разных фасонов, размеров, высоты. «Но никому и в голову не придет искать в них деньги».

Он достал бутылку водки с грушей внутри.

— А как она туда попала, Алеша? — удивилась Лита.

Платье еще резче подчеркнуло грудь, когда она набрала воздуху для вопроса.

— Она растет из косточки, — сказал Марек. Он, видимо, имел в виду зернышко.

Марек достает три хрустальные стопки и наполняет их на две трети. Распечатывает пачку швейцарского шоколада и английских крекеров.

Я все ждал, когда Лита посмотрит на него, но она смотрела только на меня.

— За тепло и свет, когда на улице мрак и холод.

Мы подняли хрусталь, коснулись звоном и выпили.

— А вы? — спросил Марек.

— Я не пью водку, — опустив взгляд, сказала Лита.

— Тогда — дамский угодник: шоколад, — почувствовав накаленные вольты, перевел разговор Марек.

Я взял несколько крекеров, которые таяли во рту. «Почему у нас таких не делают?» — подумал я.

Марек попросил Литу пересесть в кресло, открыл диван и стал показывать образцы из «пришедшей партии».

Меня поразило, с каким профессионализмом Лита соображала в вещах. Как она разбиралась в европейской и отечественной моде.

— Что тебе нравится? — спрашивает Марек, разливая нам водку. Я достаю сушку из кармана и протягиваю ему. Он делает останавливающий жест и протягивает мне крекеры.