— Карау-ул!..
Налетевший ветер подхватил его голос, рванул и клочьями разбросал по берегу. Уже по грудь в воде, но все еще стоя в лодке, Филипп почувствовал, как через одежду проникает жгучая вода и нестерпимо колет тело. В глубине лодка перевернулась, ноги с нее соскользнули, и она выскочила кверху дном. Первая мысль Филиппа: ухватиться за лодку и вместе с нею прибиться к берегу. Но когда они оба насели на нее, она закачалась, захлюпала и снова погрузилась в воду. Филипп, плавая, поджидал, пока лодка покажется на поверхности, а Андрей беспомощно заболтал руками, начал хлебать, фыркать — плавать он не умел. «Утонет», — подумал Филипп (он ни на минуту не терял самообладания) и, подсунув к нему лодку, крикнул:
— Держись!
Рискуя не доплыть до берега, оттолкнулся от лодки и поплыл. Набухший пиджак сковывал руки — он стал упругим, неподатливым, — тяжелые сапоги тянули книзу, волны в бешеном плясе забрызгивали пеной… Изнемогая от ледяной воды и усталости, через несколько минут Филипп выбрался на мель.
Андрей, приросший к лодке, вяло болтал ногами, крутил головой. В полуверсте от пристани — насыпная плотина. Сейчас она была сорвана глыбами, и через нее с шумом и ревом падала вода.
Речной поток нес Андрея к этому водопаду. Кричать и звать на помощь было некогда. Оставались считанные минуты. Одним рывком Филипп сбросил с себя пиджак, сапоги и в несколько прыжков был подле своего амбара — там хранились бечевы… Когда он вернулся к берегу, Андрей плыл уже над садами, которые начинались неподалеку от переправы и сплошняком тянулись вдоль берега в сторону плотины.
Чтобы подойти к берегу против лодки, нужно было миновать высокую изгородь. Филипп в стремительной суматохе махнул через плетень. Подол рубахи зацепился за кол, и Филипп, изодрав руки, повис на плетне. Рванулся, оставил полрубахи и подскочил к берегу.
До плотины оставались десятки саженей. Филипп смотал бечеву кольцом, напряг все силы и бросил ее Андрею (другой конец был в левой руке). Бечева шлепнулась о дно лодки, но руки Андрея не пошевелились — они уже закоченели.
— Прощай, Филька! — надтреснутым, слабым голосом крикнул он, и глаза его, полные ужаса, устремились на плотину. Вода над ней подскакивала, кружилась, булькала; во все стороны искристым дождем летели брызги. И казалось, что над плотиной с головокружительной быстротой вращается вал и вал этот гонит сотни мельничных, оглушительно ревущих колес.
Скорбный крик Андрея, как ножом, резнул Филиппа. С судорожной торопливостью, перебирая руками, он выхватил из воды бечеву, перебежал по берегу ближе к плотине, один конец бечевы зацепил за сук вербы, другой — петлей накинул через плечо и с крутобережья прыгнул в речку…
В нескольких саженях от ревущей пропасти он вытянул Андрея вместе с лодкой.
Об этом случае, со всеми подробностями, ни Филипп, ни тем более Андрей никому никогда не рассказывали. Говорили, что перевернулись, мол, и выплыли. Андрей был старше Филиппа, здоровее его, и ему было бы позорно, если б хуторяне узнали, что его спас Филипп. А Филипп, не видя в этом особого подвига и не желая унижать товарища, тоже молчал.
Это дело, конечно, очень давнее. Но дружба у Андрея с Филиппом не заржавела и посегодня. Накрепко, навсегда спаяло их еще и другое: многолетние фронтовые невзгоды, нужда, ненависть к белопогонникам и атаманам и ко всей той проклятой жизни, что до боли намяла им обоим бока.
Шагая за плугом, Филипп все думал о своем. Из головы не выходили разговор с агитатором Кондратьевым (так назвал свою фамилию агитатор) и его укоряющие взгляды. Филипп хоть и смутно, но сознавал, что он как-то неправ в своих возражениях Кондратьеву, который предлагал ему пойти в отряд, что в его доводах в защиту себя есть что-то не совсем убедительное, такое, что издавна осмеяно поговоркой: «Моя хата с краю — я ничего не знаю».
Но в то же время, когда Филипп все больше задумывался, размышлял об этом, он невольно находил для себя все новые и новые мотивы, все новые и новые причины, которые защищали, оправдывали его, мешали поступить так, как советовал Кондратьев.
После митинга, когда Филипп привел агитатора к себе обедать, они сидели за столом, и Агевна, хлопотливо кружась по избе, угощала их своей стряпней. Филипп еще дорогой рассказал Кондратьеву, что он недавно пришел из казачьего полка, который, вернувшись с фронта, месяца три стоял в соседней станице: перёд весной казаки самовольно разбрелись по домам, а офицеры уехали в Ростов, в корниловскую армию; сказал Филипп и о том, что на службе он был членом сотенного казачьего комитета. Кондратьев говорил с ним откровенно, как с надежным человеком.
Красногвардейский отряд, из которого он приехал, стоит в ближайшем уездном городе. Отряд накапливает силы, укрепляется, а тем временем агитгруппа выехала в окрестные села и слободы для работы среди населения. Кондратьев, в частности, получил задание проникнуть в казачьи хутора, прилегающие к границе Донской области. Настроения казачьих масс хоть и были известны, но связь с сочувствующими слоями казаков была еще плохая и разъяснительная работа среди них почти не проводилась.
Обедая, Кондратьев, как видно, торопился. Он то и дело поворачивал к окну лицо, посматривал во двор.
Там, не отходя от трех оседланных лошадей, было еще двое поджидавших его. Один из них одет был во все гражданское, хотя это гражданское сидело на нем как-то по-военному: все было подтянуто, подогнано, плотно облегало фигуру; другой, стройный белокурый парень, — на вид не более девятнадцати лет — одет был с какою-то особой военной изысканностью. Захарка прыгал подле белокурого, тянул за ремень шашки; тот ловил его и, смеясь, подсаживал на седло. Агевна чуть ли не ежеминутно выбегала во двор, отгоняла от гостей «балагура» и совала им в руки пирожки.
— Вот, видишь, станичник… — сказал Кондратьев и от ополовиненной чашки щей отодвинулся в угол. Назвать Филиппа товарищем он стеснялся: знал, что для казака это непривычно. — Ваши офицеры не пошли к тещам в гости и пятки греть на печке тоже не пожелали. Говоришь, что они потянули к Корнилову. Наверное, что-нибудь думают делать. Спасать «единую и неделимую», то бишь помещикам вернуть землю, а фабрикантам заводы. А казачки скорее по домам, к женам под подол. Это как?
Филипп, пристукнув ложкой, посмотрел на Андрея (Андрей и Яков Коваль тоже сидели с ложками за столом, хотя и ничего не ели).
— Офицеры — другое дело, — буркнул он, уставясь на сапог Кондратьева, — офицерам ни сеять, ни пахать не надо. У них насеянного хватит. Им можно скакать взад-вперед. А тут… весна, а работать некому — одни старики дома. И так уж ничего не осталось: все поразорилось да поразвалилось.
— Но ведь твои старики жили без тебя! — Кондратьев поднял внимательные глаза и царапнул Филиппа острым взглядом. Тот даже съежился, заворочался. Но в ту же секунду из глаз Кондратьева плеснулась ласка, и боли Филипп не почувствовал. — Поживут и еще немного.
В избу вбежала Агевна. Она скорее почувствовала, чем поняла, о чем идет речь.
— Ох, миленький, куда вы его зовете? Каку таку канитель затеваете? — Она семенила около стола, пытливо взглядывала то на Филиппа, то на гостя. — Ведь он толички пришел со службы. Нешто можно! Смотри, Филя, не вздумай чего-нибудь.
— Это мы про себя тут, мамаша, — улыбнулся Кондратьев и, поблагодарив хозяев, вылез из-за стола…
Со дня выезда в поле Филипп чувствовал себя так, как будто несколько лет подряд он не мылся и потом сходил в баню: так ему было легко. Когда из душного катуха телят по весне выпускают на волю, они от восторга не находят себе места: прыгают, скачут, гоняются друг за другом. Так вели себя Филипп с Андреем. Но всегда, как только Филипп вспоминал о своей встрече с Кондратьевым, его радость сразу же начинала тускнеть.
Само по себе появление Кондратьева для Филиппа было очень отрадным событием. То, о чем Кондратьев говорил, вполне совпадало с его желаниями. Но мог ли Филипп принять его предложение и пойти с ним сейчас в отряд, когда он через столько тяжелых лет наконец-то попал в свой угол, где все такое родное и привычное; когда он так устал от проклятой войны и ему хочется хоть немножко отдохнуть, отдохнуть как следует, по-домашнему: подле родных и знакомых, подле той, по которой томился многие годы; когда весна так хороша, яркое солнце так блестит, а степь цветет и пахнет парным молоком; когда дома так много дел: сараи во дворе почти развалились, единственный катух пошатнулся в сторону, и все это надо починить; когда год, по приметам, будет очень урожайным, нужно больше сеять, а пашни нет; когда так хочется ходить за плугом, мять в пальцах рыхлую землю, дышать пахучим черноземом…
