— Я — Павло Хижняк, из слободы, — добродушно заговорил гость, — сосед ваш. Пришел к вам по одному делу. Мужики прислали меня…

И он, покашливая, обстоятельно рассказал, за чем он пришел. У казаков земли столько, что если не в добрый час пойти, то и заплутаться можно. И на этой земле только ястребы мышей ловят да перепелки в густой траве свадьбы справляют. И никому от этого ни убытка, ни прибытка. А рядом слобожанам сеять не на чем.

Атаман сонно щурился, перебирал кресты, глухо перезвякивал. Всякие опасения насчет «орателя» у него рассеялись, и он видел перед собою только хохла, одного из тех, за которыми он частенько гоняется по полю. Но сильный человек — всегда великодушный, так говорил отец Павел, и если слабый ему не причиняет зла, то он и не должен его обижать.

А так как он, атаман, — власть, а во власти — сила, то он должен не только наказывать, но и миловать; не только гоняться за хохлами, но и жалеть их: ведь они все-таки люди. Тем более что никакого вреда хохлы пока ему не сделали и прислали только просителя. А запрос, как говорят, в карман не лезет. Так размышляя, атаман все больше проникался благонамеренными чувствами. И когда Павло замолчал, выложив все доводы, он, смягчая голос до ласки, спросил:

— Так, так. Много, баишь, у казаков земли?

— Много, куда там! Я шел сейчас по полю и нигде не встретил запаханной полоски.

— А у вас мало?

— Мало. Я думаю, вам давно об этом известно.

Павло уже раскаивался, что, идя сюда, сомневался в успехе переговоров. «Авось что-нибудь еще выйдет. Может, казаки-то и в самом деле стали умнее», — подумал он, вспомнив слова Крепыша. И, все более ободряясь, снова принялся рассказывать про хорошую весну, которую не следовало бы упускать, а она уже уходит, про то, что вешний день год кормит и что после войны народ здорово пообеднял.

— А как ты думаешь: почему у казаков много земли? — перебивая его, вдруг спросил атаман. Он скучающе откинулся к стене, зевнул и концом насеки придавил паучка, раскидывающего сети под огромным, в золоченой раме портретом отставного императора, изображенного во весь рост в форме полковника лейб-гвардии казачьего полка.

Павло смешался: провел ладонью по лысине и умолк. Неприязненно окинул взглядом полковника в золоченой раме: на фронте ему немало пришлось ломать и жечь подобных портретов. Ниоткуда не вытекающего вопроса атамана он никак не ожидал. Кое-что он знал, почему у казаков много земли, но говорить об этом сейчас было невыгодно.

— Потому у казаков много земли, что они завоевали ее, — сам себе ответил атаман. — Вот! Понял? Завоевали. И всегда у них будет много.

Павло завозился на скамейке, привскочил, снова сел.

— Так должно быть. Да. И никто казакам не указ. Потому как земля завоевана их кровью. — Голос атамана уже скрипел, рвался; от недавнего добродушия не осталось и следа. — И никому эту землю мы не дадим.

Коваль повернулся к Павлу, укоряющими глазами посмотрел на него: что, мол, ты с ним говоришь! С ним надо разговаривать дубиной! И как бы про себя уронил:

— Собака на сене: сама не жрет и другим не дает.

— И не дам! Ты что за наставник! Что лезешь не в свои сани!

Павло встал, придвинулся к атаману вплотную и, сверкнув глазами, уперся своим тяжелым каменным взглядом в его покрасневшее лицо. Сквозь кашель чуть слышно прохрипел:

— Не дашь?.. Ты? Ну?.. А ежели дашь! А ежели большевики заставят!

— Что? Что-о?.. Большевики? Что? Вы грозить! Вы… Русапеты! Хохлы! Полицейский, полицейский!.. — Атаман захлебнулся, застучал по столу кулаками, затрясся в злобном припадке.

Павло молча повернулся — жилы на шее у него раздулись, лысина заалела — и зашагал к порогу, унося в груди вспыхнувшую с небывалой силой ненависть. Коваль вышел вслед.

На улице они перешагнули через полицейского (пьяный, откинув шашку, тот спал почти на дороге), матюкнули атамана на чем белый свет стоит и разговорились. Оказывается, Павло хорошо помнит Коваля. Когда он жил в работниках у Веремеева, частенько заходил к нему в кузницу. Коваль и тогда был такой же, как сейчас: сутулый, поджарый. Но Павла Коваль не узнал: в кузнице у него всегда бывает много людей, даже из других хуторов, и к тому же Павло, как видно, здорово изменился. Павло расспросил про хуторские новости, про казаков, в особенности про Филиппа Фонтокина, своего прежнего приятеля. И остался очень доволен, когда Яков Коваль расхвалил его. Павлу захотелось тут же встретиться с ним, и Яков рассказал, как его найти: поле, где он работает, как раз на пути в слободу. Павло пожал сухую руку Коваля и ушел.

Пахари стояли в конце загона, дурачились — после каждых пяти объездов они давали быкам передохнуть. Филипп, играя с Андреем, барахтался под его грузным телом. Зажатый в борозде, он болтал ногами, щелкал Андрея по спине. Тот держал его в охапке, ногами кверху, совал затылком в рыхлую пашню:

— Вот тебе, вот тебе, не будешь яриться, не будешь!

Филипп напружился, сжался и, обливаясь потом, вывернулся набок. Подле плуга увидел улыбающегося рыжебородого человека.

— Пусти, медведь, вон человек пришел!

Андрей как будто и не слышал: поднял его за щиколотки, подержал на вытянутых руках и поставил на голову.

— Эй, рыжая борода, — хрипел Филипп, — оттащи этого дуролома!

Андрей, как трамбовкой, постукал его затылком о землю, покрутил вокруг себя и бросил на пашню.

Отряхиваясь, Филипп исподлобья смотрел на незнакомого человека. Тот сидел на плугу и, посмеиваясь, жевал аржанцовую былинку. Филипп как будто видел его где-то, но где — никак не мог вспомнить. И вдруг в памяти его сразу прояснилось:

— Павло, дьявол, ведь это ты!

— А-а, узнал, — Павло крепко стиснул его руку, — думал, и ты не признаешь.

Друзья, которые когда-то вместе лазили по чужим садам и огородам (Павло, бывало, стоит где-нибудь в канаве «на карауле», а Филипп, взобравшись на яблоню или грушу, трясет всеми силами); вместе ходили по хуторским девкам; мазали дегтем ворота изменившей зазнобе; разоряли через речку переход, отучая заречешных девок ходить к хуторским ребятам… да и мало ли каких было проказ в ребячьи годы, — эти друзья, постаревшие от тяжелых лет и обозленные на жизнь теперь встретились снова. Они смотрели друг на друга и удивлялись: у одного метелкой борода вымахала у другого над переносицей пролегли глубокие морщины. Разговорам не было конца. Наперебой они расспрашивали друг друга, рассказывали, кто где был, что делал.

— Оказывается, оба мы хлебнули горячего до слез, — усмехнулся Филипп, и Павло впервые заметил, что у Филиппа нет двух передних зубов.

— Э, брат, да ты, я вижу, совсем уж стариком стал! Куда ж ты зубы подевал?

Филипп помрачнел:

— Это офицер Рябинин память оставил. — Он сказал это тихо, со сжатыми челюстями, и Павло знал: так говорит Филипп только тогда, когда бывает разъярен. — Он у нас станичным атаманом сейчас… Он-то, пожалуй уж забыл. Не у одного меня вышиб. Да только я не забыл… — И опять усмехнулся, чуть принужденно, коротко, и Павлу было также известно, что усмешка эта добра не предвещает.

Быки уставшие стоять в ярмах, легли в борозде, вытянули шеи. День клонился к исходу. Солнце все больше окутывалось мглою, и жаром уже не обдавало; сизые тени становились длиннее. Андрей вначале принимал участие в разговоре, а потом ушел на стан поправлять разорванный Филиппом чирик.

В конце разговора Павло пожаловался на хуторского атамана и рассказал, как тот выгнал его из правления.

— Да чего ты к нему ходишь! — взъерошился Филипп. — Пашите там у себя поблизости — и все. С этими сволочами мы будем разговаривать не так!

— Дело говоришь. Мы тоже так думаем. Смотаюсь на всякий случай в город. Там красногвардейский отряд стоит. Слыхал небось? Попрошу оружия.

— Слыхал, как не слыхать, приходилось слыхивать, — сказал Филипп упавшим голосом. — К нам оттуда приезжал один, по фамилии Кондратьев.

Всякий раз, когда Филипп вспоминал о Кондратьеве, ему становилось как-то не по себе, будто его ловили в чужом кармане.