Портфель, в который мальчишка так и ке успел засунуть газеты, стоял у самых ног. Надо отобрать у него портфель! Или достаточно вынуть одну тетрадь: на ней же написана фамилия и в какой школе учится! Вот и сообщить в школе, что у них учится вор.

Но едва Вольт собрался поднять портфель — для этого надо было сперва освободить руку, в которой зажаты газеты, — как внизу показался Перс.

Волька, ты? Смотри, как я рано! Ты чего здесь?

— Да вот, поймал наконец вора. Уже года два таскает газеты. Если не три.

— Вор? Ах ты, гад!

И Перс с ходу ударил мальчишку по затылку. Вольт почувствовал, как тот весь дернулся от удара, — словно его боль передалась по руке, как электричество по проволоке. Перс замахнулся снова — и Вольт выпустил воришку. Чтобы снова не передалась по руке чужая боль. Мальчишка мгновенно схватил портфель и рванул вверх, опомнился, повернулся и бросился мимо братьев на улицу. «Чтобы не выследили, из какой квартиры», — сообразил Вольт.

— Чего ж ты не держал его? — с досадой сказал Перс. — Надо было еще дать, чтобы запомнил!

И Вольт не решился признаться, что он нарочно выпустил воришку. Столько времени копил злость — и вдруг разжалобился. Сам от себя не ожидал.

— Надо было дать как следует, — в азарте повторил Перс. — Таких учить и учить. Мы в доме тоже поймали такого, так заставили вымыть всю лестницу руками, без швабры! А у нас, знаешь, рядом винный, так превратили лестницу в сортир.

Заставить воришку вымыть лестницу — на это Вольт согласился бы. А бить — нет, бить он не только сам не мог, ко и не смог видеть, как бьют при нем. Сам же когда-то мечтал, как поймает, как врежет, — и не смог

— Вырвался, паразит, — неохотно сказал он. — Ладно, больше не станет, раз попался один раз.

— У тебя не будет, так у других! Нет, таких надо учить как следует.

Такая злость прозвучала в голосе всем известного добряка!

Матушка выбежала навстречу, заслышав ключ в замке.

— Мальчики! Вы вместе? Вот замечательно! Волик, а где Наденька? Целый день не видно. Я не знаю, что и думать!

Нужно было сказать наконец всю правду, но не хотелось. До чего же не хотелось! Вольт решил, что скажет потом, может быть, завтра — но не мимоходом, не в прихожей.

— Подруга у нее заболела, — неохотно пробормотал он. — Поехала за ней ухаживать.

Да-да, ты знаешь, Петюнчик, Наденька у нас такая добрая! Почти как ты! Как хорошо, что ты так рано: сейчас будут передавать постановку про Толстого, очень тебе советую. Я уже заранее предвкушаю: Ильинский так замечательно играет Толстого! Уже показывали один раз. А ты, Волик, не хочешь с нами?

Предположение, что он будет смотреть, как изображают Толстого, то есть приписывают ему если не слова, то интонации, жесты, настроения — что всегда есть крайняя бестактность по отношению к реальному человеку, а уж в особенности по отношению к писателю, который лучше всех знает цену интонациям и жестам! — предположение такое было Вольту крайне неприятно. Все равно как если бы убежденного вегетарианца, вроде самого Толстого, пригласили бы на бифштекс с кровью.

— Ты же знаешь, я не смотрю кино.

В виде исключения! Ильинский так замечательно играет: вылитый Толстой, не отличить!

Тем и плохи подобные постановки: все сводится к тому, что вылитый и не отличить — так замечательно играет. Вольт не хотел, но где-то в гостях случайно видел кусок — действительно, Ильинский играет прекрасно. Но тем хуже! Если бы матушка почитала подлинные дневники Толстого — а пьеса сделана по ним, — она хотя бы отчасти прониклась его болью. А так вполне удовлетворена, что Ильинский — вылитый Толстой, не отличить! Словно подсмотрела в замочную скважину на живого Толстого — лестно! А что мучило живого Толстого ей уже и не важно.

Нет уж, смотри ты сама. И Перс, если хочет.

— Я тоже не буду, — сказал Перс. — Я редко смотрю кино. Мы лучше пока поговорим с Волькой, а то почти не виделись.

Да, все-таки заложено в них с Персом что-то общее — недаром же братья! Вот и Перс редко ходит в кино, не восхищается актерами, хотя у самого, как говорит матушка, способности к драматическому таланту».

— Тогда сделайте мне наушники, чтобы вам не мешать. А в перерыве все вместе попьем чаю. А может, и Наденька подойдет.

Не подойдет…

Сердце как качало болеть по дороге домой, так и не отпускало. И каждое напоминание про Надю, добавляло лишнюю каплю боли. Если бы Надя вдруг появилась — незваная! — Вольту была бы неприятна такая навязчивость, но он знал, что она не подойдет, — и было грустно.

А Перс расположился на тахте, явно настроившись на долгий разговор. Он любит — обо всем сразу.

— Ты знаешь, Волька, я сегодня выиграл десятку. Первый раз в жизни. В «спринт». Я вообще-то не играю, а тут иду мимо ларька, и вдруг машина останавливается со счастливым номером: четыре тройки! Вроде как сигнал. Я купил билет — и выиграл!

Оказывается, и Перс замечает номера! Действительно, очень много братского сходства. Но Вольт в такой глупости никогда никому не признается.

— Только не говори, что тебе таким путем сигнализировали свыше. Специально послав машину с таким номером.

— Нет, я просто как факт: выиграл же.

— Десятку. Уж если беспокоиться, посылать тебе сигналы, то ради бы десяти тысяч!

Вольт старался шутить, но на самом деле его раздражала такая ползучая мистика. С Надей столько ссорился из-за этого, а теперь вот Перс!.. А что и сам Вольт замечает номера машин — так он же никому не рассказывает, да и не воспринимает так буквально, не бежит покупать лотерейный билет!

— Ладно, расскажи лучше, как дела. По-прежнему-некогда продохнуть от милых родственничков?

Ну как ему внушить, что его долг — не ухаживать за этим несчастным эгоистом Веней, а сделать в жизни максимум того, на что он способен?! Такой специалист!

Снова, как уже однажды было, в груди, там, где, сердце, возникло чувство, похожее на изжогу. Не боль — но похуже боли. Только бы Перс ничего не заметил!

— Я все понимаю, Волька. Если хочешь знать, я не столько ради него, сколько ради папы. Остались единственные его родственники, он о них волнуется…

— …а ездишь ухаживать за Бекей ты! Почему ты должен все время быть каким-то жертвователем? Отец-то ради тебя не откладывает свои работы, не говоря обо всем остальном! Ты и с Далей тогда порвал, можно сказать, только чтобы он не волновался. Есть веши, которыми нельзя жертвовать, кто бы ни волновался, кто бы ни хватался за сердце! А что он сделал, чтобы ты не волновался?

— Так нельзя говорить. Он членкор, весь в своих делах…

— Зато ты в чужих! Может, сам давно был бы академиком, если б занимался своими! Надо все-таки замечать, что другие чувствуют рядом! А то все должны плясать вокруг, а ему можно ничего не замечать, его покой священен, он членкор!

— Он замечает И очень переживает, что ты к нему не ездишь. Когда я уезжал сюда, передавал тебе привет.

Спасибо.

— Может, съездишь к нему? Хоть дня на три? Он ведь даже незнаком с Надей.

Очень хотелось съездить. Опять услышать рассказы отца — хоть о Мише Алябьеве, хоть о баталиях с учителем литературы. Да о многом. Наверное, потому они и поссорились, что слишком похожи друг на друга — и одинаково нетерпимы. Очень хотелось… Но одновременно вспомнился и жестяной голос.

— Я не могу быть ребенком, который должен спрашивать разрешения, с кем и когда говорить по телефону.

— Ты зря. Так ведь тоже нельзя. Подумай… Слушай, я тебя хотел спросить по твоей специальности. Ты ведь внушаешь, если грубо говорить, чтобы люди становились умнее, здоровее.

— Даже и не грубо говоря, а так и есть.

— Я недавно читал книжку. Фантастика, но забавно: как один художник рисовал портреты людей больных, хилых — но рисовал их такими, какими они должны быть здоровыми. Ну, может, и наивно, но идея та же, что у тебя: чтобы они смотрели на свой идеал, так сказать, и приближались к нему. Но дело еще в том, что художник при этом отдавал им свое здоровье, а сам слабел. Ну а можно представить наоборот? Представить что-то вроде вампира, но в более тонком смысле, который внушает людям болезни, а сам здоровеет за их счет? Вот такой рассказ я бы написал на месте писателя!