Слова нельзя понимать в своем и в другом смысле — иначе невозможно было бы общаться! Когда я говорю, что работаю, ты понимаешь, что я не еду в бассейн. И для дела, для практики ты слова понимаешь правильно, а вот захочется поболтать о том, что в Библии все сказано, или что Нострадамус все давно предсказал, — тогда слова можно понимать во всяких смыслах, тогда можно все истолковать, все притянуть за уши, лишь бы оправдать свой бред!
— Как же ты терпишь жену, которая говорит бред? Ты же такой интеллектуал!
Вот тоже слово, которое Вольт не переносит. Что такое интеллектуал? Чем отличается от интеллигента? Да, стилистическая глухота… Запах изо рта, конечно, тоже ужасен при близком общении — и все же неизвестно, что хуже.
— Значит, напрасно терпел!.. Ты веришь во всякую чушь, так почему тебе не дойти до солипсизма, не поверить, что мир вокруг на самом деле не существует, а только снится тебе?
— Может, и снится!
Вот и прекрасно. Тогда я исключаю тебя из своего сна и ухожу из твоего. Переживать нечего, если всего лишь сон. Потому, надеюсь, разойдемся мирно.
— Перестань, из-за этого не расходятся! — так же нравоучительно..
— А из-за чего же расходятся? Из-за ревности? Из за любовной измены? Все это сплошная банальность. Я не ревнив.
Когда-то Вольт ревновал бешено — нет, мучительно и бессильно: еще когда в школе был влюблен в Женю Евтушенко. Зато Надю ничуть не ревновал, честно. И мысли такой никогда не бывало.
— Потому что нет никаких измен, потому и не ревнуешь.
Вольт попытался представить Надины измены — и не смог.
— Потому что измена — не только постельная! Вся эта мистика с Библией и Нострадамусом — такая же измена, даже хуже. Неужели непонятно? Людей на кострах сжигали за несходство идей — так уж чего там развод! Самая большая вражда бывает из-за идей. И из-за работы. Я должен спокойно работать, делать свое дело. А как я могу работать спокойно, если ты меня злишь каждую минуту. Словно нарочно дразнишь, как идиоты зверей дразнят в зоопарке.
Противно заныло сердце. Он же прорывался сквозь скандал к свободе, нужно ликовать, так почему болит сердце?
— Для тебя все и всё — только приложение к работе!
Совершенно точно. И мне нужны полезные приложения. Способствующие!
Даже и сейчас, в крайности, Надя не удержалась от банального женского:
Я думала, я — не только приложение.
— Только! Так что, видишь, мы не устраиваем друг друга взаимно: ты меня — своей мистикой, я тебя — тем, что не возношу на пьедестал, не лепечу шлягерные пошлости: «Ах, ты для меня весь мир!»
А Жене Евтушенко что-то такое лепетал, выпив для храбрости, когда справляли Первое мая у Лены Козловой. Лепетал, а Женя смеялась: «Ф-фу, Лягушонок!» Стыдно вспоминать.
— Да, не лепечу шлягерные пошлости. Ну а раз мир — всего лишь сон, то никакой драмы. Исчез из сна — и все. Ну разве что еще приснится развод.
Чуть не добавил: «Раз нет детей, не надо и судиться», но удержался: Надя тяжело переживает свое бесплодие, и напоминать ей в такой момент — жестоко.
Да, он мчался на всех парах навстречу свободе! Когда-нибудь у него будет другая жена, возможно чем то похожая на Женю Евтушенко; она родит сына, а рожать будет непременно под водой, а потом они вместе станут растить гениального ребенка…
Если только Вольт сможет кого-нибудь растить, когда так колет в сердце.
Наконец до Нади дошло по-настоящему, что все может кончиться. И она испугалась. Подошла, схватила его снизу за локти своими сильными пальцами гимнастки, заглянула в лицо:
— Перестань! Нам невозможно разойтись! Ведь я — это ты!
Он резко высвободился. Интуиция несла его к свободе, а цепкие пальцы Нади как бы воплощали переживаемую столько лет несвободу.
— Вот уж нет! Я — не ты! Не существует во мне такой темной половины! А если бы была, я бы ее отсек! Как руку с гангреной.
Надя снова поймала его за локти.
— Меня нельзя отсечь! По живому! Сам никогда не знал боли, потому и режешь!
И снова он высвободился. Осторожно. Потому что в прошлый раз от резкого движения еще сильнее заболело сердце. И под лопаткой тоже.
— Не знал боли, правильно. Но все-таки представляю. Теоретически. А резать все равно иногда надо. Сразу!
— Нет, когда не прочувствовал на себе, не поймешь! Такому, который своей боли не знал, — чужая нипочем! Всегда благополучному!
Даже сейчас Надя не могла без упрека. Пускай. Лучше казаться всегда благополучным, чем плакаться. А в сердце кололо все сильней. И делалось страшно: ведь столько еще нужно успеть! Неужели он не успеет?! Неужели доведет его Надя своим упрямством?!
— Что ж делать, если нужно резать, приходится вытерпеть.
— Да ты подумай, из-за чего ты хочешь резать?! Что случилось?!
— Случилось! Ты чужая, вот что случилось!
— Какая же я чужая? Ты что?
Она заглядывала ему снизу в глаза, пыталась снова схватить за локти, но он поспешно отстранялся.
— Чужая! И уйди, пожалуйста!
Что-то закорртилось в мозгу, и стало крутиться одно и то же слово:
— Чужая! Уйди, пожалуйста!
Это как клаустрофобия — когда кажется, что замкнут в тесном пространстве и никогда из него не вырваться. Однажды в детстве с Вольтом было такое: он был в гостях у одного мальчика, и дверь в комнату, в которой они играли, захлопнулась; ручки изнутри не было, отпереть можно было только снаружи. И тут Вольта охватил ужас: ему показалось, что дверь никогда не отопрется, что о них забудут, что они так и останутся здесь… Он подскочил к двери и стал колотить в нее ногами. С той стороны тоже не было постоянной ручки, она вынималась и вставлялась по мере надобности, и тут, как нарочно, не могли ее сразу найти, а он колотил все сильнее, ничего не соображая, не слушая голосов из-за двери. Настоящий припадок!.. И вот второй раз в жизни такое состояние.
— Уйди, уйди, пожалуйста!
Само Надино присутствие давило. И боль в сердце становилась все сильнее. Неужели он ничего не успеет в жизни?! Из-за нее!
— Уйди, пожалуйста!
Как, оказывается, больно — прорываться к свободе!
— Уйди, пожалуйста!
— Куда же я уйду! Ты же знаешь, я к себе в комнату пустила Асю с мужем.
— Уходи! Куда-нибудь… Уходи! Давай мирно. Не как матушка, которая довела отца… Уходи!
— Да пойми ты: нельзя тебе без меня! Вам всем нельзя! Сейчас приехал Петя, кто будет готовить? Нина Ефимовна?
Господи, за что она цепляется!
— Как-нибудь! Уйди, пожалуйста!
Что-то случится, если она сейчас же не уйдет!
— Да ты вспомни, что здесь у вас было до меня! Слишком верная Эвридика, которая всегда идет
следом, цепляется, не хочет отстать, как ее ни гони!
— Спасибо за все, но уйди, пожалуйста!
Надя снова заглянула ему снизу в лицо и отошла, что-то поняв.
— Хорошо, побудь один, успокойся. Завтра сам не вспомнишь, из-за чего хотел рубить по живому. По живому же, слышишь, да?! Нет, не слышишь. Ты слишком счастливый, чтобы слышать! У кого не было своей боли, тот не услышит.
Уже не было боли, а словно изжога там, где сердце.
— Уйди, пожалуйста!
Ладно, уйду, чтобы ты успокоился. Завтра вернусь, когда ты сам забудешь, из-за чего все начал.
Так тягостно было ее присутствие, так хотелось вырваться, что он даже испытал прилив теплого чувства к Наде за то, что она наконец уходит. Захотелось как-то позаботиться на прощание, чем-то помочь.
— Может, тебя подвезти?
Он не подумал, сможет ли сейчас вести машину.
— Не надо.
Но как же ты? С чемоданами!
— Не надо, ничего я не возьму. Слишком много, если брать: тут все мое, все, что вложено. И все равно: я — это ты! И не отрубишь: прирасту снова, слышишь, да?
Но он почти не слышал. Наконец ушла.
Громадное облегчение. Ничего не давит — свобода.
Вырвался, свободен — но первое же свободное чувство: жалость!
Снова и снова вспоминались все наговоренные Надей глупости, все чужое в ней, вся ее жалкая мистика. Но все равно…
