Всякое упоминание о детях в устах матушки Надя воспринимает как намек. И укор. Хотя мама ничего такого не имела в виду. Чтобы отвлечь от опасной темы, Вольт поспешно предложил:

— Съела бы ты сейчас голубцы, пока теплые.

— Нет, подожду Петюнчика. Я все-таки верю, что он придет, как обещал. — Будто он уже не опоздал на сорок восемь минут. — Такое блаженство, что он приехал, такое блаженство! Вот даже след остался, так он поцеловал. Вот!

Матушка попыталась продемонстрировать след, но Вольт стыдливо отвернулся.

Да, я тебе не рассказывала: Петюнчик, когда относил мою папку в Союз, знаешь кого там встретил? Сына Десятниковой. Ты его не помнишь?

— Нет.

Вольт редко помнит тех, кто ему неинтересен.

— А Петюнчик помнит, сразу узнал. Мы когда-то вместе снимали дачу в Рождествено. Лет двадцать назад, а Петюнчик узнал: он такой внимательный! Это я ей позвонила, что сегодня выставком, вот сын и принес работы, потому что она больна. Вдруг вспомнила ее и пожалела: в Союз она так и не прошла, знакомые ее не любят — жалко человека. Правда, она язва, потому ее и не любят: всегда норовит сказать гадость. Мы когда-то вместе занимались еще в студии у Рукавишникова, там была такая Невзорова. И как-то пришла в новой шляпке. Стоит, помню, Невзорова перед зеркалом, поправляет новую шляпку, довольна, а Десятникова подходит сзади и говорит: «Все равно уродина!» Ну ты подумай! Невзорова потом буквально плакала: «Что я ей такого сделала?» И мне однажды съязвила. Уже когда меня приняли в Союз, встречает: «Ишь раздобрела, как купчиха!» Вот такая! Понятно, что ее не любят. Но все-таки жалко, потому что одинокая, несчастная. Где это сказано: «Язык мой — враг мой!» Не в Библии? Ведь мудро, хоть и в Библии.

Вот чего Вольт никак не понимал: как можно жалеть такую стерву? Звонить ей, чтобы несла работы на выставку! Если это и есть хваленая доброта, то не надо такой доброты! Каждый должен получать то, что заслужил! А от такой доброты сволочам раздолье: разводятся от нее, как клопы!

Так разозлился от матушкиного умильного рассказа, что не сразу дошла Надина фраза:

— Не «хотя», а потому и мудрость, что в Библии. В ней, Нина Ефимовна, сплошная мудрость. Там все сказано от и до, ничего нового потом не придумали.

Да еще неприятным нравоучительным тоном, который иногда у нее прорывается.

— Теперь, может, смотрят иначе, — беспечно сказала матушка, — нас-то учили, что в Библии один религиозный опиум.

— Да, теперь и наука признает, что в Библии все правда, и даже вся современность предсказана.

Все так же нравоучительно.

Если даже нарочно постараться, трудно сказать что-нибудь более отвратительное Вольту! Пусть бы ему говорили в глаза, что он бездарный, бессердечный, безобразный — он бы отнесся почти спокойно: злопыхательство и больше ничего. Но то, что в Библии одна сплошная мудрость и все сказано — это для него как личное оскорбление! Потому что вся его работа — мечта о прогрессе, о новой жизни, непохожей на теперешнюю, а какой может быть прогресс, если все сказано в старой-престарой книге, собрании притч, иносказаний и темных пророчеств. Зачем вообще думать, если уже все сказано? И хоть бы услышал эту пошлость от кого постороннего — ну черт бы с ним, мало ли дураков на свете! — а то от жены, которая столько раз твердила: «Я — это ты!» Нет уж! Такая Надя — чужая, нет, дальше, чем чужая, — враждебная!

Все-таки он постарался сказать спокойно, с небрежной иронией:

— Ты еще скажи, что вся история уже предсказана Нострадамусом — прошедшая, настоящая и будущая. Сейчас модно.

— Не модно, а значит, дошли до него умные люди. Поднялись до понимания. Иначе бы не читали этого Нострадалиса.

— Нострадамуса!

Надя от Вольта же и услышала впервые про Нострадамуса — недавно имел неосторожность рассказать для смеха, что вот, откопали писания почтенного алхимика, — услышала и мгновенно оказалась готовой поверить, потому что чушь, мистика, алхимия — как тут устоять? И вот уже те, кто дошли, — умные люди!

Только бы сдержаться, не высказать все при матушке: нет ничего банальнее публичной семейной сцены!

Но есть он уже не мог: не проглотить. В прямом смысле. Сидел и, чтобы немного успокоиться, раз за разом нажимал кнопку на своих электронных часах, тупо наблюдая, как на табло исправно выскакивает сегодняшняя дата.

Надя заметила и сразу озаботилась:

— Ты чего смуришь? И чай не пьешь.

О том, что он не выпьет чаю, она волнуется, а чтобы не доводить до белого каления своей мистической болтовней — такого понятия нет!

— Не хочу чаю! — Только бы сдержаться, не высказать все при матушке. — Попробую еще поработать.

Он встал и не своей, скованной походкой пошел из кухни. Матушка попыталась перехватить его по дороге:

— Сделай мне наушники. Ты же знаешь, как я берегу твой покой для работы!

Бережет! Сколько воевал за эти наушники!

— Надя сделает.

Надя вошла в комнату сразу за ним — верная Эвридика, и оглядываться не нужно — не отстанет.

— Ну чего ты смуришь? И чаю не попил. Первую самую гневную минуту Вольт перетерпел,

как всегда, и должен был уже успокоиться хоть отчасти. Но не успокоился.

— Зачем спрашивать? Если все заранее предсказано! Не надо ничего спрашивать! Значит, еще Нострадамус предвидел, что я сегодня не выпью чаю! Зачем спрашивать?

Если бы Надя поняла его состояние, посмеялась бы над собой и над Нострадамусом, наверное, он бы успокоился, как всегда. Но она не поняла. Она тут же забыла свои тревоги по поводу недопитого чая и снова заговорила с неприятной нравоучительностью:

Нострадал… Нострадамус предсказал только крупные события — войны, землетрясения, атомную бомбу. Надо же понимать. Считаешь себя ученым, а говоришь такую ерунду: чтобы предвидел какой-то недопитый чай!

Считаешь себя ученым… Нет, Надя, скорее всего, не хотела обидеть, просто у нее иногда проявляется такая же стилистическая глухота, как у матушки. До чего же неприятна такая глухота! Как если бы запах изо рта, честное слово!

— Оттого, что я считаю себя ученым, я могу считать Нострадамуса либо сумасшедшим, либо шарлатаном. А тех, кто уверовал в его пророчества, — совсем темными!

Надо было бы с ходу придумать остроумное определение, но с ходу не придумалось, вот и высказался неуклюже: «…совсем темными…» Хотел добавить: «бабами», но удержался.

Плохо, что так считаешь. Это не от учености, а от упрямства. Сейчас все признают интуицию. Все умные люди!

За что ему приходится такое выслушивать?! И если бы только сегодня! Сколько раз он сдерживался только в самые последние дни — не хотел скандалить, не хотел обидеть: «святое письмо», потом этот дурацкий магнетизм, потом цыганка с дурным глазом… Ну конечно, они там в цирке все суеверные, но не настолько же! И зачем он только с ней связался?

Надя должна была бы быть счастлива, что у нее такой муж! И хороший ученый, и не пузатый какой-нибудь дядька, а вполне спортивный мужчина. Да еще моложе ее. Должна быть счастлива, каждую минуту быть счастлива, держаться за него обеими руками, бояться чем-нибудь обидеть! А она? Будто нарочно злит его своими глупостями. Прекрасно ведь знает, как он относится ко всякому шарлатанству, но не желает промолчать! Интуиция…

Ты произносишь слово, но не понимаешь, что оно значит. Интуиция — это подсознательное обобщение опыта, к пророчествам интуиция отношения не имеет. Ни к библейским, ни к алхимическим, астрологическим и прочим.

— Уж как-нибудь я знаю! Ты можешь понимать в своем смысле, а умные люди понимают в другом.

Не то что бы в эту минуту Вольт все рассчитал. Но, наверное, в его собственном подсознании обобщились мысли о том, что Надя и сама прекрасно знает, что им суждено расстаться, потому и держится за свою комнату на Васильевском, и если уж расставаться, то почему не сейчас, когда она так явно демонстрирует свое непонимание, свое упрямство, свою нелюбовь, в конце концов! Он станет свободен, он сможет найти себе другую — понимающую, красивую, молодую… Нет, Вольт этого не рассчитывал, как рассчитывают шахматную комбинацию, — просто он интуитивно устремился вперед навстречу скандалу: