Она всегда приходила на четверть часа раньше. Не потому, что ей не терпелось меня увидеть, просто так складывался ее день. Перерыв начинался в четыре или около того, и ей не было смысла заходить домой, чтобы через десять минут идти мне навстречу. Поэтому в любую погоду она стояла здесь, на этой улице без магазинов, и ждала меня. Вряд ли это было приятно, особенно если шел дождь или было холодно. Но такие мысли приходят мне в голову только сейчас, хотя я должен был оценить эту преданность раньше. Эти долгие пятнадцать минут, особенно зимой, которые она проводила, стоя на тротуаре без малейшего укрытия… Насколько я знаю, она просто стояла, прислонившись к хлипкому деревцу, которое росло прямо напротив выхода, и успевала выкурить одну-две сигареты. О чем она думала? Обо мне, наверное, или о том, как бы она жила, если бы меня не было. Из-за работы, куда ей надо было скоро возвращаться и оставаться там до позднего вечера, она всегда была элегантно одета. Черная юбка до колен, колготки телесного цвета, туфли на каблуках, блузка, чаще всего белая, зимой сверху простое пальто. Казалось, она не мерзла, и никогда не носила шарфа, оставляя открытой шею без всяких украшений, даже без простенького жемчуга. Она стояла, не смешиваясь с другими, такой у нее был характер — всегда держаться немного отстраненно; про нее говорили, что она современная женщина, не желая поддеть, просто давая оценку.

Менялись времена, входили в моду короткие юбки и машины с прямыми углами, «рено-12» и «барбарелла», а она растила ребенка одна, и, хотя это не накладывало на нее особого отпечатка, все вокруг обсуждали это и находили не совсем нормальным, немного странным, говорили, что это, наверное, и есть современная любовь.

В это время я, двумя этажами выше, в здании напротив, продолжал мечтать, получая одно замечание за другим, все у меня шло плохо, и единственное, что было важным, — это встреча с женщиной, поджидавшей меня внизу. Из всех женщин в моей жизни она, безусловно, ждала меня больше всех. А чего она ждала от меня? Всего или ничего, как и от этих жалких двух часов, которые мы сейчас проведем вместе, от недолгого пути, который пройдем пешком, обещая друг другу одно и то же, разговаривая, как мне кажется, об одних и тех же вещах.

Каждый раз мы заходили в булочную, чтобы купить мне что-нибудь сладкое, я делал вид, что выбираю, хотя всегда брал шоколадный эклер, в который вгрызался как в плоть, она же не хотела ничего, ела так мало, что казалось, никогда не ест, ее держала другая сила, она, конечно, была самой сильной, самой красивой, самой большой, безусловно самой большой…

Каждый раз, когда мы по звонку высыпали в коридор, а потом, как легкие шарики, скатывались вниз по лестнице, я видел ее, стоящую, как всегда, немного в стороне, прислонившись к дереву или рядом с ним. Все матери вокруг нее знали друг друга, разговаривали между собой, а моя не говорила ничего, просто она была отдельно от всех, самой одинокой, взгляд ее был устремлен к выходу, ее улыбка искала меня. Однажды учительница сказала наставительным, не допускающим возражения тоном, что в генетике существует правило — мужчина всегда выше женщины, которая его зачала. Слово показалось мне странным, я понял его интуитивно, и каждый раз, когда она меня встречала, оно каким-то образом прокручивалось у меня в голове: зачала.

Дерево тоже всегда было здесь, как второй родитель; она стояла возле него, не шла мне навстречу, ждала, что я подойду сам, и чем ближе я подходил, тем выше она становилась, а я думал, что когда-нибудь ее перерасту. Разве возможно иметь слишком высокую мать? Разве в глубине души все дети не думают, что отношения бывают трудными именно из-за роста? В определенном возрасте метр семьдесят роста — это что-то недосягаемое, чтобы идти, держась за руки, — надо высоко поднимать руку, и это с той, которая тебя любит, которая конечно же тебя любит, потому что только тебя она ждет каждый раз и еще ни разу не пропустила свидания.

Я снова вижу, как мы идем по улице, как будто нахожусь здесь же, впереди, и наблюдаю со стороны за маленькой несоразмерной парой. Она уже думает о работе, куда вернется в семь часов и где останется до позднего вечера. Я уже буду спать, когда она вернется.

Мы проведем с ней всего два часа, всегда одни и те же два часа, и будем делать примерно одно и то же: она будет сидеть передо мной за столом на маленькой кухне и сдерживать желание закурить, пока я буду пить свою чашку горячего шоколада, и будет слушать, как я отвечаю на ее вопросы, которые ей не очень хочется задавать. Бывают моменты, когда я ощущаю, что она смотрит на меня, как на кого-то другого, на того, кто был здесь, на моем месте, и которому она подливала, когда он просил, и, конечно, не молока, а он, ненасытный, хотел всего, но только не ребенка… В том возрасте я не мог все это выразить словами, однако то, как она смотрела, говорило само за себя: я был для нее немного мужчиной, которого она любила, и в то же время я был причиной, по которой он ушел. Она молча смотрела на меня — сквозь меня — и видела — что? слышала — кого? Немного, наверное, того мужчину на фотографии, на той, которую она специально поставила на холодильник, потому что ей, очевидно, сказали, что у меня должен быть хотя бы образ отца. Фотографии — это все, что осталось. Не к кому ревновать. Но как не думать, что именно с ним ей хотелось бы провести этот двухчасовой перерыв, они занялись бы совсем другим… А что она делает теперь? — заставляет меня повторять уроки, с каждым годом все меньше и меньше понимая, о чем я рассказываю ей. С ним было бы интересно, она бы курила на кухне, а он бы вышел к ней после душа, может быть, совершенно голым, потому что, кажется, он был свободным и естественным, как мне расскажут потом: «Твой отец любил пожить в свое удовольствие, даже немножко слишком», — во всяком случае, он не был готов смириться с банально складывавшейся жизнью и был ошеломлен тем, что сделал ребенка, а еще больше тем, что этого ребенка оставят. Если бы это зависело только от него, он бы остался здесь, а меня бы здесь не было.

Нет сомнения, что с ним перерыв проходил бы совсем по-другому. Я прекрасно понимал, насколько я мало значу. Она подала бы ему пива, он пил бы прямо из горлышка, а не из чашки, выплескивая пену на пол, но она не стала бы поднимать из-за этого шума, скорее, это даже волновало бы ее, она видела бы в этом еще одно проявление мужественности и той силы, которую ей нравилось приручать и которую мне так долго надо было еще набирать. Он нашел бы и слова, и жесты и повел бы себя так, что она бы забыла, что два часа перерыва днем — это просто перерыв. Нет, с ним эти два часа превратились бы совсем в иное, она видела бы в них луч свободы, время безумств, они обратили бы эти два часа перерыва в свой день, в безвременную прогулку вдвоем.

Действительно, чем бы они занялись в эти два часа? Любовью, наверное, я могу это сказать теперь, когда кухня уже далеко и больше тридцати лет прошло с тех пор, как я ходил в начальную школу, теперь, когда я уже старше этого парня на фотографии, которую держу в руке. Сразу видно, что он был из тех, кто улыбается не только для фотографии, кто после щелчка камеры сразу же выбегает из кадра и начинает скандалить с фотографом, заставляет его поклясться, что снимок будет прекрасным, — один из тех ярких типов, которые, когда они здесь, заполняют собой все, и вы продолжаете думать о них даже годы спустя, даже когда их смех больше не сотрясает стены вашего дома. Сравни себя с ними — и увидишь все свои недостатки, попробуй подражать им — и тут же проиграешь…

А что же делал я с тех пор, как он ушел? Обмакивал печенье в остывший шоколад, жаловался, что дует в спину, когда она все же выкуривала сигарету у открытого окна. За кухонным столом я был похож на смущенного любовника, оказавшегося не на высоте, не сумевшего разделить удовольствия с партнером и теперь вызывающего только сочувствие.