Надо отдать ему должное: Матт все еще болезненно страдал от неудачи своего первого охотничьего выступления и очень старался сделать нам приятное. Однако было ясно, что настоящую цель наших экскурсий на осеннюю равнину он был не в силах понять.

На второй день выезда на охоту он решил, что мы охотимся на гоферов, и большую часть того дня энергично раскапывал их глубокие норы. Он не получил никакого вознаграждения за свои труды – разве что приступ астмы от большого количества пыли, забившей ему всю носоглотку.

В третий выход в поле он решил, что мы охотимся на коров.

Тот день запомнился нам надолго. Матт бросался в погоню за коровой с исступленным неистовством. За несколько часов он превратился в одержимую собаку. Это был ужасный день, однако для папы он имел свои положительные стороны. Когда вечером мы вернулись домой – очень усталые, очень пыльные и без птиц, – он имел повод злорадно доложить маме, что ее «охотничья собака» попыталась найти и принести сорок три телки, двух быков, семьдесят два молодых бычка и старого вола, принадлежавшего семье духоборов.

Моему папе, должно быть, казалось, что теперь-то его давнее суждение о Матте полностью подтвердилось. Но папу должно было бы насторожить то спокойствие, с которым мама восприняла его отчет о событиях дня.

Скачок моей мамы с зыбкой болотистой почвы на твердую землю был настолько впечатляющим, что у меня захватило дыхание, а папа, ошеломленный, не нашелся что ответить.

Мама улыбнулась ему снисходительно.

– Бедный, славный Матт, – сказала она. – Он знает ужасную цену говядины в наши дни.

Я думал, что после неудач той первой недели охоты Матта не будут брать с собой. Это казалось логичным, хотя логика была редким гостем в нашем доме. Именно поэтому меня очень удивило, когда однажды утром я обнаружил, что участники нашей семейной битвы полов поменялись ролями. За завтраком мама стала развивать новую мысль насчет того, что Матт слишком умен, чтобы тратить время на беганье за птицей, а папа тут же возразил самым неожиданным для меня образом, что, мол, он любую собаку обучит чему угодно; Матт может стать и (черт возьми!) станет «лучшей собакой для охоты на птицу на всем Западе». Я подумал, что даже для папы это слишком опрометчивое высказывание, но он твердо стоял на своем мнении, и поэтому весь остаток сезона Матт сопровождал нас в каждом выезде на охоту, и они с папой вели незатихающую борьбу принципов, которая временами приобретала гигантский размах.

Трудность заключалась в том, что, один раз изведав радости погони за скотиной, Матт решительно предпочитал коров птицам. Задача отучить его от преследования парнокопытных и заинтересовать пернатыми казалась безнадежной. Однако папа добивался своего с таким упорством, что к концу сезона стали заметны некоторые слабые проблески успеха. В тех редких случаях, когда Матт позволял нам подстрелить дичь, мы совали птицу ему в пасть или вешали на шею, как альбатроса[16], чтобы он отнес ее к автомобилю. Это занятие его глубоко возмущало, так как от перьев равнинной пернатой дичи он начинал чихать, а неприятный вкус жира на утиных перьях, очевидно, вызывал у него легкую тошноту. В конце концов его все-таки удалось уговорить подобрать венгерскую куропатку по собственной воле, но он сделал это только потому, что папа твердо дал ему понять, что если он не порадует нас, то коров ему в тот день больше не гонять. Наконец как-то в начале октября он наткнулся на убитую куропатку без нашей подсказки, и, может быть, потому, что поблизости не было коров, а ему было скучно, он подобрал ее и принес нам. Это первое апортирование не было абсолютным успехом, так как Матт не обладал тем, что специалисты-собаководы называют «мягкая хватка». Когда мы получили куропатку, то это была всего лишь пригоршня окровавленных перьев, но мы не посмели жаловаться.

Неисправимые оптимисты, мы восприняли этот случай как обнадеживающий знак и удвоили наши старания. Однако Матт оставался прежде всего преследователем коров, и только в последнюю неделю охотничьего сезона в нем начались серьезные перемены.

Занимаясь распространением книг, мой папа перезнакомился со множеством разных людей во всех концах нашей провинции. Одним из новых знакомых был иммигрант – украинец Пол Сазалисский. Полу принадлежали два участка земли по берегам огромного заболоченного озера Мидл-Лейк, которое лежит на порядочном расстоянии к востоку от Саскатуна. В четверг последней недели сезона Пол позвонил папе и сообщил, что на этом озере собираются огромные стаи канадских гусей. Он звал нас приехать и попытать счастья.

Во время нашего путешествия был жуткий холод. Землю уже покрыл снег, а северный ветер дул с такой силой, что Матт ни разу не погнался за скотиной. Он предпочитал лежать, свернувшись калачиком на теплом полу кабины, обдуваемый обогревателем, жадно вдыхая порции горячего воздуха и выхлопных газов.

Мы прибыли на Мидл-Лейк ранним вечером и увидели заброшенную землю, которая даже на наш взгляд казалась образцом запустения. Дороги, а точнее просто замерзшие колеи, уныло извивались по некоему подобию лунного ландшафта. Поиски фермы Пола были долгими и мучительными.

Жилище Пола, когда мы его наконец нашли, оказалось обмазанной глиной лачугой, выступавшей над побелевшей равниной, как бородавка на лице. Эта неприглядная хатенка имела только две комнаты (каждая с одним крохотным оконцем), но в них жили Пол, его жена, родители жены, семеро детей Пола и два двоюродных брата, которых наняли помогать со свиньями. Скоро мы поняли, что свиньи были главной опорой этого хозяйства, и их запах царил повсюду. Этот аромат казался мне очень неприятным и намного ядовитее того, который обычно характерен для свиней. Но этой особенно пронзительной вони скоро нашлось объяснение.

Как и многие иммигранты, которые прибыли из Центральной Европы, поддавшись притягательной силе имевшихся в Канаде свободных земель, Пол был умен и дальновиден. Лишь только он стал владельцем участка на берегу Мидл-Лейк, он тщательно обсчитал все природные богатства, оказавшиеся в его руках. Скоро Пол обнаружил, что узкая протока, проходившая по его владению и соединявшая два главных залива озера, кишит крупными прилипалами. Для рынка эта рыба с быстро портящимся мясом не годилась, и ею никто не интересовался до тех пор, пока не появился Пол. А он сразу ее заприметил и кое-что смекнул. Пол решил, что если эту рыбу нельзя сбыть на рынке в ее естественном виде, то ее отлично можно продавать, превратив в более удобоваримый продукт – такой, как свинина.

Занявшись разведением свиней, причем в крупных масштабах, он поразил соседей, которые умели только сеять пшеницу.

Он приобрел три ручных сачка и начал откармливать свиней прилипалами. На этой чисто белковой диете свиньи сказочно росли, достигая годного для продажи веса в три раза быстрее, чем те, которых откармливали кукурузой. Свиньи отлично плодились, и их потомство обожало рыбу.

Для местных Пол был в какой-то мере загадкой. Никто из его соседей не знал про рыбу. У Пола были два повода для скрытности. Во-первых, он не хотел делиться своим добром с тугодумами, а во-вторых, на Украине ему довелось отведать свинины, откормленной на рыбе. Имея такой опыт, он предпочитал доставлять своих свиней в далекий Виннипег, пренебрегая более доступными местными рынками, и бодро сносил дополнительные расходы на перевозку. Местные считали его глупцом, но Пол не собирался объяснять, что умышленно выбрал Виннипег, так как в этом большом городе розничные торговцы мясом просто не в состоянии проследить, откуда берутся свиные окорока и бекон, которые, казалось, долго вымачивали в рыбьем жире.

В последующие годы Пол стал на Западе влиятельным и уважаемым человеком. Он был из того теста, из которого получаются великие люди.