Среди коллег-журналистов Лате славился фантастической работоспособностью и одержимостью в делах. Чтобы не терять время на прогулки по лесу и одновременно вдыхать свежий воздух, он, начиная с ранней весны, выезжал в Подмосковье, расставлял среди деревьев стол и работал до сумерек.

Зная несколько особенно любимых им уголков леса, мы с Валерием неоднократно разыскивали его, идя на разносившуюся далеко по лесу трескотню пишущей машинки. Его немецкие коллеги шутили, что Хайнц работает ровно 28 часов в сутки. Работа и впрямь была его страстью в той степени, которую немцы называют «Sucht».

Протягивая руку при встрече и ограничиваясь не более чем односложным приветствием, он тут же задавал вопрос вроде: «А что ты думаешь по поводу последнего выступления Хрущева?» Как и все иностранные журналисты, он искренне сокрушался, когда того сместили. Вот и сейчас, подойдя ко мне на приеме, он с этого и начал:

— Ах как жаль, что нет Никиты Сергеевича! Он работал на нас, журналистов, как вол. Бывало, расскажет какую-нибудь историю, мы ее целую неделю пережевываем для разных газет по-разному, а теперь вот, иди, выдумывай сам! Но еще противнее, конечно, пересказывать написанное другими. Кстати, ты читал последний номер «Международной жизни»? Там жуткая статья относительно новой восточной политики Кизингера и Брандта. Как можно так поверхностно писать? Ведь это журнал вашего министра иностранных дел Громыко?..

Честно скажу, я не часто заглядывал в это издание, хотя журнал действительно был рупором нашего внешнеполитического официоза. Но невежество свое обнаруживать мне вовсе не хотелось. Выручил, опять же, случай. Как раз в эту минуту мимо нас проходил главный редактор журнала Шалва Санакоев, с которым я был шапочно знаком. Его я и схватил за рукав:

— Вот немецкий журналист недоумевает по поводу одной публикации в вашем журнале. Думаю, вы сможете лучше меня объяснить?..

Тот мрачно выслушал Лате и стал рисовать ему, в полном соответствии с духом упомянутой статьи, мрачную картину, где ГДР будет «проглочена» ФРГ путем воссоединения. Становилось тоскливо.

На этот раз положение спас не случай, а Леднев, подошедший вместе с официанткой, которая, повинуясь полету его фантазии, накрыла часть рояля салфеткой и расположила на ней бутылку водки, рюмки и тарелку с закуской.

Леднев был одним из самых близких друзей Лате, а потому сейчас, в затруднительный момент, он пришел нам обоим на помощь.

— Довольно политики, — бесцеремонно заявил он тоном, не допускающим возражений. — Приглашаю господ журналистов к роялю.

Он сиял, в полном восторге от своей выдумки.

— О, ein echter musikalischer Picknic! (О, настоящий музыкальный пикник!)

При всей своей любви к России, Лате пил мало и без удовольствия. Когда все стали расходиться, он неожиданно предложил:

— Мои домашние уехали в Германию, поедем ко мне, продолжим наш пикник? Обещаю политики не касаться.

В его уютной квартире на Кутузовском проспекте мы просидели до восьми утра. Вспоминая эту встречу, я не могу сказать, что ночь прошла спокойно.

Таким я видел Хайнца в первый и последний раз. Во-первых, он пил наравне с нами. Во-вторых, не сдержал слова и говорил только о политике. В-третьих, его приглашение было не вполне бескорыстным: у него возникла потребность выплеснуть все, что накопилось в душе за долгие годы жизни в Советском Союзе, но для этого необходима была не просто аудитория, а люди, с которыми можно говорить откровенно. Высказываться, а тем более писать критически о том, что происходило в нашей стране, было тогда небезопасно. Но и носить все в себе такому человеку, как Хайнц, было невыносимо.

Тема ограничивалась советско-западногерманскими отношениями, претензии сводились, в основном, к узости внешнеполитической концепции нашей страны и тенденциозности пропаганды, которая безоглядно и некритично вставала на сторону официоза.

В какой-то момент мне даже показалось, что Хайнц специально подготовился к нашей встрече: каждый свой аргумент он тут же подкреплял вырезками из советских и немецких газет, заранее подобранных и разложенных соответственно темам.

— Вот, поглядите, сколько всего написано у вас о возрождении нацизма в Германии!

Хайнц поднял высоко над столом кипу вырезок из советских изданий и опустил ее перед нами.

— А теперь посмотрим, много ли откликов появилось в вашей прессе по поводу многочисленных судов над нацистскими преступниками, которые проходили и проходят в ФРГ…

Он поставил перед нами пустую бутылку. Выдержав паузу и насладившись достигнутым эффектом, он положил перед нами толстую пачку вырезок из немецких газет на эту же тему.

— Или вот, полюбуйтесь, вся эта кипа вырезок— статьи в вашей прессе по поводу того, как ФРГ стремится поглотить ГДР путем воссоединения. А вот заявление канцлера Кизингера, сделанное год тому назад, не потрудился процитировать никто!

И он зачитал одну за другой несколько цитат из немецких газет: «Объединение Германии не может произойти против воли Советского Союза».

— Или вот, высказывание нашего министра иностранных дел Вилли Брандта по поводу обеих Германий: «От урегулированного соседства к сотрудничеству». Ваша же пресса квалифицирует эти высказывания как «вбивание клина между странами Варшавского пакта путем поочередного установления ФРГ дипломатических отношений с соцстранами». И ведь эту линию поддерживает и вдохновляет старейший в мире министр иностранных дел!

Обычно благожелательный и невозмутимый, почти флегматичный, с добрым, круглым и широким, как луна, лицом, хозяин дома метался в тот вечер от стола к полкам, оттуда к подоконнику, хватал вырезки, какие-то склеенные страницы, совал их нам в руки, непрестанно промокая взмокший лоб и протирая запотевшие очки.

Накипевшая боль выплескивалась не только потоком слов, но и через поры. Мы делали попытки его успокоить, но тщетно.

— Я люблю вашу страну, ваших людей, хочу помочь им, но постоянно ощущаю свое бессилие. Оставаясь один в этой комнате, я часто от отчаяния кричу, по-настоящему, в полный голос. Да так, что сам теперь начинаю верить, что здесь вовсе нет подслушивающих устройств, о которых так много говорят. Иначе сидящие в наушниках примчались бы на крик.

— Зачем кричать? Нужно ведь дело делать…

— А что я могу? Здесь я — бывший солдат вермахта, сражавшийся против Советского Союза, представитель «страны возрождающегося фашизма». Кто здесь меня слушать станет?

— А у вас по-другому?

— В Германии мне, конечно, проще, я там — представитель прессы, которую побаиваются, а значит, уважают. Я могу попросить любого политика принять меня, и он не откажет, более того, выслушает концепцию, которую я ему изложу. Если же моей репутации человека, хорошо знающего Россию, окажется недостаточно, на то есть еще мой главный редактор. Для него же визит к президенту или канцлеру страны — все равно, что звонок в дверь к соседу по квартире. Кстати, всякий раз, когда я бываю в Германии, мы часами беседуем на «русскую тему». И он тут настроен весьма прогрессивно.

В последний раз, например, мы сошлись в том, что ситуация находится в состоянии полной стагнации. Нужны новые, смелые шаги, на которые консерваторы ни у нас, ни в Советском Союзе органически не способны. И тем не менее, сдвинуть этот камень с места пора пришла.

Валерий знал, о ком идет речь: с главным редактором «Франкфуртер фрае прессе» Шмельцером он познакомился во время своего пребывания с Аджубеем в Германии.

— Как же, очень хорошо помню, — подтвердил Леднев. — Симпатичный, немного хромающий, пожилой и весьма влиятельный в Германии человек.

Мы с Валерием обменялись взглядом, полным взаимного упрека: как можно было забыть про Хайнца Лате и главного редактора его газеты Шмельцера! Как можно было забыть об их личном знакомстве!

Пребывание хрущевского зятя в Германии запомнилось немцам как событие скандально-сенсационное, хотя они и готовы были к тому, что многовековая традиция непотизма, которой славились и Рюриковичи, и Романовы, жива в России. В соответствии с нею, ближайшие родственники и свойственники государя — сыновья, шурины, зятья, племянники и братья — оказывали непомерно значительное влияние на управление страной.