При помощи разветвленного партийного аппарата и им же расставленных министров из числа лично ему преданных людей, страной правил Брежнев, хотя официально занимал лишь пост главы партии.

В случае успеха с западногерманской стороны готовившиеся договора должен был подписать канцлер Вилли Брандт как полноправный глава государства. Соответственно, по всем международно-признанным нормам, с советской стороны под договорами должна была стоять подпись главы правительства — Косыгина.

С тем, чтобы избежать эффекта неожиданного появления его во время торжественного подписания, было решено привлечь Косыгина хотя бы чисто формально к общению с немецкой делегацией еще на стадии переговоров. Однако здесь возникло осложнение: со стороны ФРГ переговоры поначалу вел «всего лишь» статс-секретарь, и главе правительства СССР следовало найти элегантный способ «опуститься» до его протокольного уровня.

Выход, тем не менее, был найден, столь же остроумный, как и сама ситуация.

Один из мидовских чиновников попросил статс-секретаря проявить инициативу и обратиться к советскому премьер-министру с просьбой принять его для беседы. Ко всему привыкший за полгода блужданий по советским лабиринтам власти, Бар легко перешагнул через эту условность и попросился на прием к Косыгину.

Тем большим было его изумление, когда, оказавшись 13 февраля 1970 года в приемной Председателя Совета Министров, он с первой минуты понял, что глава советского правительства намерен играть в предложенную игру вполне серьезно.

Алексей Косыгин предложил визитеру сесть за длинный стол переговоров, занял место напротив, сложил вместе руки, давая понять, что он весь внимание, придал обычно непроницаемому лицу еще более непроницаемое выражение и официальным голосом произнес:

— Я слушаю вас, господин статс-секретарь.

На другой день Бар рассказывал нам, что сцена так близко граничила с гротеском, что он испытал в тот момент почти непреодолимое желание толкнуть собеседника под столом носком ботинка или подмигнуть ему, давая понять, что все происходящее делается «понарошку» и не для него, статс-секретаря, а для самого же премьера.

Присутствие большого количества народа в кабинете вынудило его удержаться от искушения и пуститься в импровизации.

Бар добросовестно и обстоятельно перечислил все обсуждавшиеся с Громыко проблемы, сохранив даже хронологическую последовательность.

Ответы ему были зачитаны по заранее подготовленной бумажке, также по порядку и с соблюдением формулировок. Попытки статс-секретаря несколько оживить беседу всякий раз пресекались односложными «да» и «нет». При этом на лице собеседника ни на секунду не стерлось каменное выражение, не появилось живого блеска в глазах, ни один мускул не дрогнул в улыбке.

Все познается, конечно, в сравнении.

На следующий день Громыко, продолжая переговоры с немецкой делегацией, произнес свою коронную фразу: «Господа, к тому, что я уже сказал, мне добавить нечего», Бару он впервые показался доброжелательным балагуром.

По мере приближения даты подписания договоров усиливалась и суета вокруг них. К середине лета были согласованы почти все основные положения и статьи, а напряжение никак не спадало.

В «третьей Европе» на Смоленской-Сенной царило постоянное оживление. Сотрудники готовили бумаги, машинистки их печатали, затем перепечатывали вновь, изымая прежние и вставляя новые формулировки.

Статс-секретарь Бар также был втянут в этот водоворот: днем он сидел на переговорах, вечером отправлялся в посольство, чтобы в зашифрованном виде отправить в Бонн сообщение о том, чего удалось добиться за истекший день.

К великому сожалению, ключи от шифров имелись не только у тех, кому их положено было иметь, но и, загадочным образом, у редакторов отдельных газет и журналов. А потому все сырые идеи и соображения, естественно появлявшиеся в процессе подготовки договоров, немедленно появлялись в Западной Германии на газетных полосах и журнальных страницах в виде набранных аршинными буквами сенсационных заголовков. 12 июня 1970 года в газете «Бильдцайтунг» были опубликованы отдельные статьи готовившегося в Москве договора. 1 июля журнал «Квик» выдал в свет его полный текст. Поднялась немыслимая шумиха. Оказывается, в Москве имел место не предварительный обмен мнениями между Громыко и Баром, а велась конкретная отработка статей договора!

Инициатива всегда наказуема, и оппозиция приложила все усилия, чтобы изобличить правящую коалицию во лжи. Это обстоятельство вновь подтвердило правильность принятого Брандтом и Брежневым решения — установить прямой канал обмена конфиденциальной информацией. Оба лидера получали возможность обсуждать самые щепетильные вопросы двусторонних отношений, не опасаясь, что вокруг обсуждаемых проблем начнется преждевременная возня, подогреваемая отнюдь не борьбой за интересы дела, а лишь борьбой оппозиции за власть.

Рассказав Громыко историю с каспийским буксиром, Брежнев не теребил больше его расспросами о ходе переговоров с немцами. Теперь министр, упреждая Андропова, по своей воле регулярно докладывал Брежневу об успехах своей дипломатии, причем похвалялся уступками немецкой стороне то в трактовании вопроса о «признании границ», то при увязке заключения соглашения об отказе от применения силы с приемлемым решением проблемы Западного Берлина.

Видимо, в те дни Громыко представлялся себе не только старейшим, но и самым гибким в мире министром иностранных дел. Однажды в начале июня 1970 года, во время одной из наших регулярных встреч с Громыко, министр вдруг поинтересовался состоянием здоровья и настроением Бара. Он пояснил, что, наблюдая за своим немецким партнером по переговорам, пришел к заключению, что тот находится не в наилучшем расположении духа.

Подтвердив наблюдение проницательного министра, я объяснил ему, что у Бара на сегодня нет никаких оснований для приподнятого душевного настроя, и аргументировал это доводами, которые, конечно, и без того были известны Громыко, внимательно, впрочем, меня выслушавшему.

Кампания, развернутая в Германии против статс-секретаря в связи с опубликованием так называемых «заметок Бара», нацелена была на то, чтобы обвинить его в превышении данных ему полномочий, неумении найти подхода к русским партнерам и чуть ли не в подыгрывании им, а также во всех прочих смертных грехах.

Впервые я увидел, как на лице министра вместо привычно непроницаемой гримасы появилось нечто вроде сочувствия.

— Я это заметил, — зазвучал его глуховатый голос. — Прошу вас, скажите господину Бару, что мы в ближайшее время постараемся сделать определенные шаги по укреплению его позиции. Я уже имел беседу на эту тему с Леонидом Ильичом, и мы обо всем договорились…

И Громыко умолк, довольный собой. Министр встал, давая понять, что аудиенция завершена.

Был конец рабочего дня, и серый поток чиновников дипломатического ведомства, разбавленный вкраплениями ярких заграничных платьев секретарш и машинисток, вынес меня на Смоленскую площадь. Заканчивался жаркий июньский день, и люди, обезумев от кабинетной пыльной духоты, рвались прочь из города.

Мой путь лежал по Кутузовскому проспекту, через мост над Москвой-рекой, и я решил проделать его пешком.

Страна готовилась к очередным выборам, и все дома по обе стороны проспекта полыхали ярко-красными полотнищами транспарантов. На некоторых белой краской были выведены лозунги и цитаты из речей Брежнева. Там, где цитат недоставало, полотнища краснели незапятнанным кумачом, веселя глаз и маскируя имевшиеся на стенах дефекты.

У дома номер 26 по Кутузовскому проспекту, где находилась городская квартира Брежнева, я остановился. По осевой линии проезжей части улицы, сверкая голубыми искрами и завывая сиреной, неслась желто-синяя милицейская машина. Перекрывая вой сирены, из громкоговорителя разносились призывы к водителям безотлагательно встать в крайне правую полосу движения. Вслед за машиной на проспект рвалась кавалькада из пяти лаково-черных холеных лимузинов, каждый не менее десяти метров в длину. Блестя красно-синими мигалками на крышах, они промчались в сторону Триумфальной арки, мимо дома того, ради которого ежедневно, утром и вечером, затевался этот спектакль.