— Иди ты в задницу, идиот!

Порфирио, не поддаваясь эмоциям, тихо ответил:

— Только после тебя, Индианка!

Я не видела Порфирио до дня моей свадьбы — почти шесть месяцев, — но теперь все переменилось. Я удивилась, когда наткнулась на подарок, который он сделал нам вместе с Мигелем. Этот подарок был самым роскошным из тех, что мы получили. Братья вложили в подарок всю душу, весь свой опыт и умения. Они сами разработали чертежи, подобрали материалы и сделали нам кухонный гарнитур для нашего семейного гнездышка, к тому же оплатили встроенную бытовую технику и установку. Я почувствовала себя ужасно неловко. Мне было трудно принять подобный подарок. Я решила убедить Сантьяго, что нам следует оплатить хотя бы мебель, но он, настроенный прагматично (в то время это мне в нем очень нравилось), категорически отказался, а мама, впечатленная щедростью братьев, которые подарили Маку всего лишь софу, поддержала зятя. Когда я позвонила Мигелю с Порфирио, чтобы их поблагодарить, мне ответил Мигель, Порфирио уехал из Мадрида. Мигель вспомнил свадебные события и сказал:

— Ты очень красивая, Малена, невероятно красивая. Это говорит только о том, что я очень ошибался. Прости меня.

Я ничего не ответила и только улыбнулась в ответ, заглядывая в гостиную. Мой муж громко смеялся с Рейной, которая в черном платье с открытыми плечами выглядела весьма экстравагантно. Платье было очень красивым и хорошо подчеркивало фигуру. Я подумала, что Сантьяго больше подходит Рейне, — вместе они смотрелись очень гармонично.

Жуткий пронзительный визг свиньи разодрал холодный воздух и разрушил идиллический пейзаж, как только я оставила позади последний деревенский дом. Снег покрыл его глинобитный фасад и вишневые деревья по обе стороны большой проезжей дороги.

Я не прошла и десяти шагов, когда около меня затормозила машина. Эухенно, — один из двух сыновей Антонио, решил подвезти меня. Мне стоило больших усилий убедить его, что я предпочитаю дойти до мельницы пешком. Мои уши замерзли, я едва чувствовала пальцы ног, но я шла, решив не думать о дурном предзнаменовании, звучавшем в резких свиных воплях, с каждым шагом становившихся более пронзительными, резкими, трагичными. Мельница «Росарио», которой было уже два столетия, находилась недалеко. Когда я свернула и пошла по тропинке, ведущей к реке, то почувствовала сильное искушение вернуться в деревню. Я остановилась посреди дороги, как будто не знала, куда идти дальше, как будто потерялась в этих полях, которые знала как свои пять пальцев, каждое деревце, каждую травнику. Но скоро я передумала, потому что очень хорошо сознавала: времени у меня мало.

Я ускорила шаг — и вот показались очертания сушильни. Я быстро пошла в се сторону, почти побежала. Я заранее выбрала это зимнее время, долго листая календарь и просчитывая плюсы и минусы последних дней декабря. Можно было предвидеть многое, но только не то, что по странному совпадению именно в этот день Теофила решит зарезать свинью. Я не подозревала об этом, когда попутная машина высадила меня в нужном месте, прямо перед мясной лавкой, закрытой по случаю семейного праздника, как гласило объявление на двери, написанное от руки на обрывке бумаги. Прежде я могла бы расценить это объявление как доброе предзнаменование. Тогда мне не приходило в голову, что Теофила устроит убийство в день семейного торжества.

Образ Фернандо поселился в моей памяти давно и надолго. Я заканчивала вязать два джемпера из толстой шерсти с длинным мягким ворсом. Шерсть для джемперов бабушка Соледад пряла специально для меня. Рейна, которая захотела присоединиться к нам в Мадриде за несколько дней до того, как вернулись наши родители, решила, что эти джемпера предназначались мне, а потому разозлилась, что ее ожидания не оправдались, увидев, как их заботливо завернули в бумагу. Рейна сама перевязала пакет. «Где твое достоинство?» — спросила она меня, а я не захотела ответить. Внутри между красной и небесно-голубой шерстью была вложена короткая записка: «Фернандо, я умираю».

Я больше не хотела видеть этот пакет. На почте меня уверили, что адресат посылку получил, и я стала ждать ответа. Ждала долгие месяцы, но ничего не дождалась. Тогда я узнала о существовании местной ежедневной газеты, которая выходила исключительно в городе Фернандо, там ее читали все без исключения. Мне рассказал об этом студент-германист, с которым я однажды познакомилась в факультетской столовой. Мне пришлось долго ждать, прежде чем в мои руки попал очередной номер этой газеты. С того времени я начала размещать в ней объявления.

Я писала по-испански и всегда очень короткие сообщения, состоящие в основном из двух или трех фраз, а подписывала их просто: «Малена». Текст этих объявлений я меняла каждый раз. Иногда я чувствовала себя оскорбленной, мне казалось, что у меня больше не осталось сил, что я нахожусь в полубессознательном состоянии, и все же старалась не потерять даже крупицы надежды. Но месяцы проходили напрасно, пустота в душе разрасталась, пожирая остатки обиды и стирая воспоминания. Меня пугало мое падение, но я ничего не могла с собой поделать и принималась обещать Фернандо невесть что, унижаться самым страшным образом, изображать из себя безмозглую дуру Я научилась получать настоящее удовольствие, нездоровое удовлетворение от собственного разрушения. Когда наступил критический момент, я написала: «Если я тебе нужна только для удовольствия, позвони мне. Я буду с тобой, я не стану задавать никаких вопросов». В то же время в моей голове звучали другие слова, о которых я никогда не забывала: «Ты знаешь, что все, что ты мне скажешь, будет ложью». Я перечеркнула все плохое в прошлом, тем более теперь, когда Индейская усадьба в первый раз оказалась закрытой все лето, потому что бесповоротно была передана в собственность детей Теофилы. Когда я узнала эти новости, то разработала хитроумный план, вся прелесть которого состояла в его простоте, а потом промолчала три месяца, после чего опубликовала объявление, радикальным образом отличавшееся от предыдущих. Это был совсем другой текст: «Я влюбилась, Фернандо, теперь у меня все прекрасно. Я больше не буду донимать тебя. Теперь я знаю, что ты — свинья».

Свинья визжала, и ее визг был полон страдания, бессмысленного страдания. Бессильный крик, ведь она отлично сознавала, что ее убивают и что у нее нет никакой возможности спастись. Только когда другие голоса ворвались в ее надрывный крик, я спросила себя, а что бы я делала в подобной ситуации. Я пришла сюда, предварительно построив в уме непогрешимую цепочку логических умозаключений. Индейская усадьба принадлежит детям Теофилы; логично, что ее старший сын хотел бы получить свою часть наследства; логично, что его семья приедет вместе с ним; логично, что они не могут приехать раньше Рождества, потому что только потом у них будут каникулы; логично, что Фернандо — читает он «Hamburger Rundschau» или нет — подумает, что прошло почти полтора года с того дня, когда мы виделись в последний раз, он знает, что прошлым летом ни я, ни мои родители, ни кто другой из моей семьи не был в Альмансилье; логично, что он заключит из всего этого, что опасности нет; логично, что если я приеду в деревню, не сказав об этом никому заранее, то неожиданно могу его здесь встретить. Я не нашла никакого изъяна в своих размышлениях. Я сделала шаг, потом другой, потом еще и еще, и мой силуэт стал видимым для присутствующих. Свиная кровь растеклась по снегу, животное наконец замолчало.

Я не видела ни Фернандо, ни его брата, пи сестру, ни отца, ни мать. Они же все увидели меня и сразу узнали. Росарио, кузен Теофилы, уставился на меня непонимающим взглядом, в то же время добивая свинью, а Теофила, которая расставляла глиняные мисочки с картофелем, тотчас поняла, что происходит, и, поставив поднос с мисками на каменную скамью, которая была продолжением фасада здания, медленно и осторожно пошла ко мне. Порфирио бросился вперед, опередив Теофилу. Его движение вызвало во мне безмерную благодарность, потому что здесь, среди этих людей, только он был на моей стороне.