— Ну, ты… и дедушка. Разве нет?

Я подумала, что, наверное, сказала что-то нехорошее. Меня поразило неподдельное удивление, которое прозвучало в голосе бабушке. Она смотрела на меня со странной улыбкой, одновременно сдержанной и лукавой.

— Кто тебе это сказал? Твоя мать?

— Нет. Моя мама никогда не говорит о политике. Я так подумала, потому что дедушка погиб на войне, но ты никогда не рассказывала нам об этом, поэтому… Если бы вы поддерживали Франко, вы бы вели себя иначе, более гордо, что ли… Разве нет? Я хочу сказать… — я колебалась и даже с силой сжала кулаки, потому что так мне было легче искать подходящие слова, чтобы не сказать ничего лишнего, — если бы он умер за Франко, то стал бы героем, и я подумала, что тогда бы мне о нем рассказали, потому что иметь героя в своей семье очень почетно, а здесь… Поэтому я думаю, что вы были на противоположной стороне, а дедушка умер за другие идеалы. О таких смертях не рассказывают, так ведь? И о нем не говорят, так что… И папа мало рассказывал о нем, поэтому у меня сложилось впечатление, что он хочет, чтобы о дедушке вообще никто не знал, тем более мы. Ты меня понимаешь?

— Да, я тебя прекрасно понимаю.

Я встала, чтобы убрать глубокие тарелки, а бабушка начала накрывать стол для второго — свиного филе в тесте, которого я еще никогда не пробовала, но старалась уловить аромат этого блюда через табачный дым.

— И, кроме того, — добавила я, пока бабушка зажгла новую сигарету и села рядом, — эта комната, республиканский флаг, фригийская шапка, все так типично. Я не так много понимаю в политике, но все же кое-что понять могу.

— И все-таки, — перебила меня мягко бабушка, — мы никогда не были красными.

— Нет?

— Нет. Мы были… Как же объяснить, не знаю, поймешь ли. Ты не разбираешься в политике. Никто из твоего поколения ничего не понимает в политике родной страны, так что мне придется очень постараться, чтобы объяснить. Во-первых, мы были республиканцами, а твой дедушка состоял в социалистической партии, куда он вступил еще в юности, еще задолго до того, как я с ним познакомилась. Во-вторых, мы были левыми, мы всей душой разделяли левые взгляды. Мы выступали за аграрную реформу, экспроприацию латифундий, обязательное гарантированное образование, закон о разводах, светское государство, национализацию церковных земель, право на отдых и тому подобное. Мы никогда не были марксистами, у нас не было строгой дисциплины. Наши друзья называли нас вольнодумцами или радикалами до тех пор, пока Леррус не основал свою партию, которая ничего общего не имела с нами. Мы действительно были вольнодумцами, радикалами, хотя на самом деле, если и были похожи на кого-то, то больше всего на анархистов, но другого типа. Анархия — синоним глупости, двусмысленности, бесцельного существования, а мы не хотели, чтобы к нам можно было отнести хотя бы один из этих признаков. В любом случае мы были очень независимыми, мы никогда не вступали ни в одну партию.

— Но голосовали за красных?

— Ничего подобного. Твой дедушка, когда был жив, голосовал за анархистов — по глупости, я бы сказала… Я же только несколько раз смогла проголосовать, когда приняли закон об избирательном праве и разрешили голосовать женщинам. Я только в 36 лет, точно, именно тогда, проголосовала за Народный фронт. Дедушка даже немного рассердился на меня.

— А как он голосовал?

— Он воздержался. Он не был связан с коммунистами. Хайме был особенным человеком, часто казался нелепым, противоречивым. Когда его в этом упрекали, он спрашивал, что такое норма, кто ее видел и когда, в чем состоят правила поведения людей и что такое мир вокруг нас… Но никто не мог ему четко ответить. «Так что во мне скрыт дефект божьего творения», — повторял он. Хайме всех оставил с носом, — бабушка усмехнулась, как будто рассказанная ею история произошла только что. Она радостно постучала каблуками по полу, как бы подчеркивая свой триумф. — Даже если оставить в стороне его речи, он мне казался необыкновенным человеком, очень сообразительным и умным, поэтому он решил стать адвокатом. Он был самым молодым ординарным профессором в Европе. Ты об этом знаешь? В том самом году, когда Франко стал генералом, тоже самым молодым в Европе. Ясно, что некоторые газеты писали больше о первом, чем о втором человеке. Так что теперь ты будешь иначе думать о своем дедушке.

— Как вы познакомились?

— О! Ну… — теперь ее голос звучал иначе — задрожал, в нем слышалась радость двадцатилетней участницы «Атенея» во время Второй испанской республики. — Это случилось ночью на одной пирушке, в Тихоне… Я, полуголая, танцевала на столе чарльстон, а он подошел поближе, чтобы посмотреть.

— Что-о-о?

Мы рассмеялись, я удивленно вытаращила на бабушку глаза.

— Не верю, — пробормотала я, смеясь. Я не могла поверить в то, что говорила бабушка.

— Конечно, ты не веришь, — сказала она, — ты не можешь себе этого представить, потому что живешь в захваченной стране, прошло слишком много лет, за эти годы многое изменилось. Иногда я думаю, цель франкистов и состояла именно в том, чтобы стереть память о прошлом нашей страны, оторвать нас от корней, от прошлого, помешать тебе, моей внучке, дочери моего сына, понять нашу общую историю. Это было действительно так, как я рассказываю.

Щеки бабушки покраснели, а зрачки расширились, словно она пыталась увидеть прошлое. Она будто вернулась в ту ночь. Я поняла, бабушка делает это больше для себя, чем для меня.

— Тебе придется поверить мне, хотя то, что я говорю, может показаться невероятным. Тогда Мадрид был похож на Париж или Лондон, хотя был меньше по масштабу, да и жителей здесь было меньше, но здесь было прекрасно, люди счастливы. Я нечасто бывала в Тихоне, потому что хотя он был модным тогда местом, похожим на отель «Ритц» и там было очень, очень много народу. Знаешь? Я предпочитала ходить вместе с друзьями на танцплощадки под открытым небом в Гиндалеру или по Сьюдад Линеаль, где я знала, что никогда не встречусь с отцом, но той ночью не знаю почему мы пошли туда и изрядно выпили. Я была не очень пьяной, но все же никак не могла вспомнить, куда мы шли. В то время… Дай-ка мне посчитать, мне было тогда девятнадцать лет, так что ему было тогда двадцать восемь. Да, точно. В то время была очень популярна одна американская актриса, ее звали Жозефина Бакер, ты должна была о ней слышать…

Я очень удивилась тому, как произнесла это имя моя бабушка, как будто прочитала его по-кастильски — Бакер, и мне понадобилось время, чтобы понять, о ком она говорит.

— Конечно, я слышала о ней.

— Да, разумеется… Но эта девушка танцевала чарльстон обнаженной, только в юбочке из банановых шкурок, она как-то раз приезжала в Мадрид. Весь мир говорил о ней, особенно мужчины, они говорили о ней постоянно, поэтому той ночью… Я плохо помню в деталях, как это было, а твой дедушка не рассказывал никогда мне об этом, он начинал ругаться. Знаешь? Он ругался каждый раз, когда я его спрашивала. Что там произошло? Он закрывал лицо руками и отвечал мне, что будет лучше мне об этом не знать. Он говорил: «Серьезно, Соль, зачем тебе это?»

Бабушка снова засмеялась, и мне казалось, что она очень счастлива и весела. Мне захотелось ее обнять.

— О чем это я говорила? Я позабыла… — задумалась бабушка.

— Дедушка тебе не захотел рассказать…

— Точно, он никогда не говорил мне, что произошло. Но я помню, что я хотела произвести впечатление на Чему Моралеса, глупо, но тогда я любила его, хотя ему не было до меня дела. Слышишь? Он флиртовал со всеми моими подругами, а меня не замечал. Он звал меня четырехглазой, хотя тогда очки мне были не нужны, он звал меня так, потому что я единственная училась в университете, и довольно успешно. Тогда не было принято, чтобы девушка делала карьеру, но мои родители всегда хотели, чтобы я училась, а я и сама хотела этого. Я действительно не была особо красивой лицом…

— Конечно, была!

— Да нет же, твоя бабушка, Малена, не была красавицей, не говори глупостей.