Доктор Перейра был маленького роста, примерно полтора метра. У него были желтые зубы, три или четыре бородавки на лысине и отталкивающего вида усики, которые, казалось, были тщательно прорисованы фломастером. Он не походил на врача, потому что при встрече с нами на нем не было белого халата поверх жилетки и большого твидового пиджака. На первый взгляд, когда я увидела его, только переступив порог кабинета, ему можно было дать сто лет, плюс-минус двадцать. Но я, тем не менее, стойко выстояла против напора его шуток, на которые отвечала улыбкой. Он хлопал в ладошки и приговаривал: «Какое легкомыслие! Но ты же сделана женщиной!» Я подумала, что эта скотина будет лечить мою сестру, когда, разрушив все планы Рейны, он заявил, что сначала хочет осмотреть больную. Он снова появился из-за белой ширмы примерно через полчаса и объявил, что все в порядке, так что мне сразу полегчало.

Потом доктор Перейра начал объяснять моей матери тоном близкого друга, что не обнаружил причину таких сильных болей, что было бы разумно сделать несколько анализов. Между тем моя сестра присоединилась к нам, у нее были заплаканные глаза, а лицо покрылось красными пятнами. Я обняла ее, как только она села рядом. Мама уже поднялась, чтобы попрощаться, когда Перейра, видимо, памятуя о заранее произведенной договоренности, указал на меня пальцем и спросил маму:

— Хочешь, я осмотрю вторую?

— Это не обязательно, — сказала я. — Со мной все в порядке, у меня никогда ничего не болит.

— Но раз уж ты здесь… Мне это не составит труда, — заключил доктор, обращаясь уже к моей матери.

— Да, Малена, иди, давай, это важно… Так я буду спокойна за вас обеих.

Когда этот боров подошел ко мне, я закрыла глаза, чтобы он не увидел в них Фернандо, и попыталась сохранять спокойствие в течение всей процедуры. Выйдя из кабинета, где Перейра остался наедине с моей матерью, чтобы поговорить о нас обеих, я постаралась сосредоточиться на мысли, что с Рейной все в порядке, и это единственное, что должно было меня волновать. Меня не волновала пощечина, которой меня наградила мать, да так сильно, что я с трудом удержалась на ногах. Меня не волновало, что она кричала, что не хочет меня видеть, а потом, когда мы шли по улице, назвала меня шлюхой. Нет. Единственное, что меня по-настоящему ранило, — то, что мама не посмотрела на меня, когда остановила такси и пропустила Рейну вперед со словами: «Проходи, дочка».

Я осталась тихо стоять на улице Веласкес, а потом пошла в сторону перекрестка с улицей Алькала. Я повернула налево, пересекла бульвар Кастельяна, поднялась по улице Маркес де Рискаль, пока не дошла до Санта Энграсиа, и обогнула угол. На этот раз я повернула направо и пошла в сторону улицы Иглесиа. Только когда я оказалась на площади, начала понимать, что со мной происходит. Я чувствовала себя так, словно осуждена на вечные муки ада, а пройденный путь был дорогой в преисподнюю. Мои мысли путались, а сознание прояснилось, только когда я поняла, что стою у дома на Мартинес Кампос и звоню в знакомую дверь. Я не знала, как объясню свой приход, никакого подходящего повода придумать не смогла. Паулину, привыкшую к моей привязанности к дедушке, мой визит не удивил. Потом мне пришлось ответить на традиционные расспросы о состоянии здоровья членов моей семьи, включая няню. Я безуспешно искала оправдание своему приходу, но воображение отказывалось работать. В итоге в передней с нами столкнулся дядя Томас.

Он был единственным братом моей матери, который продолжал жить в этом доме и заботиться о больном отце. Томас пожертвовал своими планами, чтобы все время быть рядом с отцом. Дедушка пожелал, чтобы его забрали из госпиталя, — он хотел умереть в своей постели. Тогда же все его дети единогласно решили, что лучше будет заключить контракт с тремя сиделками, чтобы, они, попеременно меняясь, ухаживали за больным все двадцать четыре часа. Томас был доволен этим решением. С тех пор он был единственным сыном, который заботился об отце, и организовывал работу сиделок и каждый день вызывал врача. Томас совсем не думал о том, что заботы об отце отгородили его от внешнего мира, но, в отличие от Паулины, он вовсе не удивился, увидев меня, и радушно поздоровался. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы догадаться, что мое появление в этом доме имеет причины гораздо более серьезные, чем просто интерес к дедушке.

Томас вел себя так, будто ничего не подозревает. Когда Паулина принесла мне бутылку кока-колы, которую я не просила, и ушла, оставив нас наедине в гостиной, он молча уставился на меня. Молчание продолжалось несколько минут, и я решила отбросить полдюжины вводных слов и просто произнесла его имя.

— Томас…

Он держал в руке рюмку с коньяком и ждал, непроницаемый и отстраненный, как всегда. Никогда мне не было так хорошо, его отец в свое время сказал мне, что я никому не могу довериться, кроме Томаса, если однажды мне придется продать тот камень, чтобы спасти свою жизнь. Магда любила Томаса, Мерседес всегда называла их имена вместе, когда говорила о детях Родриго. Я сделала небольшое усилие и вспомнила, что однажды у меня была возможность обратиться к нему, но я этого не сделала. Я снова напряглась и поняла, что у меня не осталось другого выбора, кроме как рассказать ему все — от первых симптомов болезни Рейны до той паники, которая охватила меня на кресле в кабинете Перейры и которая теперь мешала мне вернуться домой.

Я закончила говорить, а Томас откинулся назад на спинку кресла и не смотрел на меня, прикрывая рот рукой, чтобы скрыть улыбку.

— Не волнуйся, ты можешь оставаться здесь столько времени, сколько захочешь… И не бойся, ничего не случится. Никогда ничего не случается.

Когда я услышала эти слова, я почувствовала, что напряжение взорвалось внутри меня и куда-то ушло. Теперь я могла слышать дуновение ветерка, а мое тело расслабилось, будто из него выпустили воздух. Мой желудок успокоился, язык снова стал ощущать вкус, а слова обрели четкость. Я нашла для себя убежище.

— Ничего, кроме того, что меня убьет мама.

— Как же! Скоро она обо всем забудет.

— В том-то и дело, что нет, Томас. Серьезно, я уверена, что она не забудет. Ты ее не знаешь.

— Ты так думаешь? Я прожил с ней вместе… двадцать пять лет или около того.

— Но с тобой ничего подобного не случалось.

Тут улыбка Томаса стала еще шире, он даже не смог сдержать смеха, вызванного моими словами. Ему понадобилось время, чтобы прийти в себя и снова заговорить со мной уже другим тоном, серьезным и веселым одновременно.

— Посмотри на меня, Малена, и послушай. Я прожил на свете почти полвека, со мной происходили вещи намного худшие, и я научился двум вещам. Первое, и самое важное, — он наклонился вперед и взял меня за руки, — что никто не может вычеркнуть из твоей жизни то, что уже произошло. И второе, что бывают намного более страшные вещи. А здесь никто никого не убил, никто не покончил с собой, никто не умер от страданий, и никто не будет плакать. Через две недели максимум ты не вспомнишь об этом. Я тебе обещаю. А если так не случится, то жизнь на этой планете совсем мне не знакома. Подумай об этом, и ты поймешь, что я прав.

— Спасибо, Томас, — сказала я. Он легонько гладил мою руку. Я с чувством обхватила его ладонь и поднесла к своему лицу. — Большое спасибо, ты не знаешь…

— Я все знаю, сеньорита, — он поспешил перебить меня, как будто моя благодарность обидела его и, к моему удивлению, ему удалось рассмешить меня. — А теперь я сообщу Паулине, что ты остаешься на ужин, только не рассказывай ей ничего о том, что я тебе сказал. Я позвоню тебе домой. Поговорю с твоей матерью… — он секунду помедлил, как будто эта идея ему не нравилась, — или лучше я поговорю с твоим отцом. И скажу, что ты здесь. Не волнуйся.

Паулина ворчала, что ей не сообщили о моем приходе заранее, иначе привела бы себя в порядок к приходу гостей, но, несмотря на ворчание, она была прекрасна. Томас не стал пересказывать мне в деталях беседу с отцом. Он только солгал — я была уверена, что солгал, — чтобы успокоить меня, якобы папа сказал ему о том, что Рейна очень за меня волнуется. Томас пустился в разговоры с таким энтузиазмом, о котором я и не подозревала, и проговорил так весь ужин, как будто был очень счастлив быть со мной. Он говорил сам, не давая мне и слова вставить, может, он был рад тому, что теперь было покончено с его одиночеством. Я не могла удержаться от улыбки.