«Почему тебе нравится страдать, мама?» — спросила я у нее, а она мне тут же ответила: «Он мой муж, ты слышишь? Мой муж». Если бы она сказала мне правду, если бы она призналась, что все еще влюблена в него или что нуждается в нем, или что она его так ненавидит, что хочет мучить его всю жизнь, тогда бы я все поняла, но она сказала мне только, что мой отец — ее муж и поэтому обязан жить с ней. «Даже если он не хочет?» — спросила я. — «Даже если он не хочет», — ответила она, и тут мне ужасно захотелось уйти, но прежде, чем я вышла из комнаты, я еще спросила: «Мама, что случилось, разве я не могу разговаривать с папой?» Она посмотрела на меня, готовая взорваться от злости, но сдержалась и ответила: «Нет, не можешь, если хочешь, чтобы я продолжала разговаривать с тобой». — Магда зажгла сигарету, потом усмехнулась. — Она спала с ним, понимаешь? Она была беременна Паситой, а потом забеременела Мигелем. Они продолжали делать это. Мама могла заниматься этим, но говорить с отцом она не могла. Мне было тошно, я была напугана монстром, который называют супружеством, браком моей матери, конечно. От меня требовали отказаться от отца, но моя мать не могла уйти от мужа, она не только не отказалась от него, но и продолжала с ним спать. Она занималась с ним сексом, ей было не противно делать это, она старалась убедить меня, что это было лишь ее обязанностью, не более. Мило, правда? И, несмотря на это, я слушалась ее и точно следовала ее указаниям в течение стольких лет, потому что была очень робкой, а она продолжала казаться мне единственной жертвой в этой ситуации, очень несчастной.
— Потому что она была святой, — улыбаясь, произнесла я.
— Конечно, и потому что она страдала, так же, как и твоя мать. Я не знаю, как они перенесли все это, но есть женщины, которые готовы страдать за весь мир.
— Ну, да. Моя сестра такая же, и с мамой такое случилось, это верно. Я всегда отмечала за ними эту жертвенность, я тебя понимаю, — я рассмеялась, — но со мной такого не произошло, я никогда ни за кого не страдала, это не в моей природе.
— Знаешь, каково единственное различие между слабой женщиной и сильной, Малена? — спросила меня Магда, а я отрицательно покачала головой. — Слабые женщины всегда могут влезть на горб сильной, которую имеют под рукой, чтобы высосать из нее всю кровь, а у сильных под рукой нет горба, на который можно было бы влезть, потому что мужчины для этого не подходят, и когда не остается другого средства, мы должны высасывать самих себя, свою собственную кровь. Это с нами и случается…
— Это история моей жизни… — пробормотала я, хотя не знала, имею ли право так говорить.
Магда рассмеялась и захлопала в ладоши, прежде чем встать.
— Пойдем домой, — сказала она, — я хочу рассказать тебе одну историю, но неплохо бы прежде выпить.
* * *
Сперва она показала мне дворик, потом рассказала историю дома, проводив но комнатам, продемонстрировала дополнения и изменения в интерьере, вспоминая, где какая картина висела, где какая мебель стояла, какой ковер лежал на полу, когда она впервые перешагнула через порог этого дома. Потом мы пересекли прямоугольный дворик, вымощенный красной керамической плиткой, местами потрескавшейся и проросшей травой. Зелень здесь росла очень быстро, пытаясь завоевать землю под нашими ногами, трава размножалась как полип, а сотни маленьких цветочков — красных, желтых и фиолетовых — портили все дорожки. Мы пошли в огород за кабачками для ужина.
Солнце палило нещадно, когда мы наконец вышли в патио с двумя старыми гамаками из дерева и белой парусины. Магда церемонно налила вторую рюмку и продолжила свою историю только после того, как ее опустошила.
— Самым странным была всегдашняя одержимость отца Паситой. Этого никто не понимал. Никто не понимал, как мужчина, который, казалось, вообще не любил детей, который никогда не пытался интересоваться своими здоровыми детьми, имел столько терпения и желания, тратил целый день, чтобы быть рядом с этим существом, от которого ничего ждать не приходилось, никакого улучшения, абсолютно никакой отдачи. Но, несмотря на это, дела обстояли именно так: папа кормил Пас, гулял с нею, носил на руках, вечером укладывал спать. Он был единственным, кто ее понимал, единственным, кто был готов утешать ее, когда она плакала. Мама договорилась с самого начала с одной девушкой, чтобы та ухаживала только за этим ребенком, но когда отец был дома, для нее вовсе не оставалось работы. Напротив, каждый раз, когда он уходил, няня не могла справиться с Пас, потому что сестра вела себя невыносимо, кричала и плакала все время, днем и ночью, отказывалась есть и спать, до тех пор пока он не возвращался. Она умела узнавать звук шагов отца и немедленно успокаивалась, когда его видела. Мы знали об этом и много раз пытались обмануть ее, но ни разу нам это не удалось. Пас любила только папу, словно кроме него никого на свете больше не существовало и не будет существовать. Так они проводили дни вдвоем в саду или где-нибудь еще, никого не желая видеть. Моя мать от этого очень страдала, ей казалось, что они это делали нарочно, только для того, чтобы ее унизить.
— И это было так?
— Разумеется, нет. Правда была намного более жестокой. Я узнала ее однажды весенним вечером, думаю, что мама тоже знала об этом, хотя не показывала виду… Мы были один дома: Пасита, отец и я. Был четверг, у папы был свободный вечер, мама пошла в театр с моими сестрами, возможно, также с кем-то из братьев, я точно не помню с кем. Меня оставили дома, я была наказана таким способом, не знаю, правильно ли со мной поступили, но мне было все равно, потому что театр нагонял на меня сильную скуку, а более всего те пьесы, которые выбирала мама, она обожала Касону. Я вышла в коридор, чтобы куда-то пойти, куда, тоже не помню, и услышала далекий шепот, звук, который я никогда не могла бы услышать в доме, полном народу, что обычно и бывало. Я прошла по коридору очень тихо. Мне показалось, что звук шел с нижнего этажа. Вначале я испугалась, но голос, который я слышала, казался спокойным, так что я разулась и неслышно стала спускаться но лестнице, а на площадке первого этажа мне почудилось, что я узнала голос моего отца, ведь только он мог говорить в тот вечер. Я шла на цыпочках, чтобы не шуметь, дошла до его кабинета и приставила ухо к двери, чтобы попытаться определить, с кем он разговаривает, но я не слышала другого голоса, только жалобное поскуливание Паситы. Тут я отважилась приоткрыть дверь и увидела их обоих, они обедали: отец с тарелкой на коленях и ложкой в правой руке и Пас — в специальном крутящемся кресле на колесиках, на котором она всегда ездила до своей смерти. Она капризничала, как ребенок восьми лет, который не хочет есть, и воздух был пропитан ароматом фруктов…
— Но я не пойму, — сказала я, еще не понимая, почему из глаз Магды медленно потекли слезы, — с кем разговаривал дедушка?
— С Пас, Малена! Отец говорил с ней, разве ты не понимаешь? Потому что ему не с кем больше было говорить. Вот почему они столько времени проводили вместе. Тогда я все поняла, почему ему нравилось ухаживать за ней, быть с ней, он не оставлял ее ни на минуту, потому что с этой дочерью он по-настоящему мог разговаривать, а она по-своему умела слушать его, она узнавала его голос, успокаивалась, как только слышала его, а он рассказывал ей то, что не мог рассказать никому другому, потому что для Паситы другие люди ничего не значили, ведь она не умела говорить, и никогда никому бы не смогла ничего разболтать… Сегодня я снова слышу его голос: «Знаешь, дочка», — говорил он, а Пасита открывала рот. Он засовывал ей ложку и продолжал: «… в общем, этот сон мне снится почти каждую ночь, но тебя в нем нет, ты единственная, кого там нет, там есть все остальные отсюда и оттуда: твоя мать и Теофила, каждая на балконе и окружена своими детьми, но тебя там нет, Пас, слава Богу…»
Магда сделала паузу и вытерла рукой слезы. Она пыталась успокоиться, но ей не удавалось, голос дрожал с каждым словом все сильнее, а она старалась выделить каждое произносимое слово, словно боялась прерваться, пока я не отдала себе отчет в том, что она совершенно обессилела.
