— Золотой Член? — спросила я удивленно. — Они называли папу Золотым Членом?

— Да, они все называли его именно так, с тех пор как он женился на твоей матери. Ты не поверишь, но говорят, что когда ему было четырнадцать или в пятнадцать лет, я не знаю, друг-фармацевт подарил ему два ящика с презервативами… По всей вероятности, это легенда, а в реальности где-то пятьдесят на пятьдесят, точно.

— Так что вас не задержали.

— Нет, да и за что? И более того, они продали нам несколько граммов, это было опасно. Твой отец познакомил нас со своим другом из полиции, а тот, окинув меня беглым взглядом, сказал, что ему очень приятно познакомиться со мной, потом даже добавил, что ему не доводилось видеть женщину такой совершенной красоты. Он произнес эти слова с большим уважением. Потом твой отец обнял меня за талию, сильно сжал прямо под грудью и объявил, тщательно проговаривая каждое слово, что я не его жена, что его жена — моя сестра-близнец. Полицейский ничего не сказал, только улыбнулся и поднял одну бровь. «Очень приятно во всех отношениях», — повторил он, не расставляя запятых в своей речи. «Разве?» — произнес Хайме так, словно его не могла слышать, словно ничего не могла понять, словно я родилась дурой. Тут я повернулась, без предупреждения положила руки ему на плечи и поцеловала, потому что не могла больше терпеть, потому что чувствовала, что если не поцелую его, то умру от желания, и мне понравилось, так понравилось, что я еще долго целовала его. Когда мы отошли друг от друга, Хайме смотрел на меня блестящими глазами, словно был испуган, да так оно и было, конечно, потом улыбнулся и прошептал: «Нам надо встретиться, ты не похожа на твою сестру, Магдалена». Всегда, когда мы были наедине, он называл меня полным именем, а я попросила его, чтобы он отвел меня куда-нибудь, куда захочет, мне было все равно, но я хотела уйти отсюда, хотела уйти вместе с ним. Когда мы вышли, мой жених подошел к нам, он ждал объяснений, а я послала его к черту, прежде чем он успел открыть рот. Я очень сильно изменилась за эти несколько часов, конечно, но ни в чем не раскаялась, и, в конце концов, в Исландии, должно быть, очень холодно.

Магда больше ничего не добавила, а мне и не было это нужно. Прошло довольно много времени, и я опять начала думать о Рейне, о себе, вся жизнь медленно проходила перед глазами. Моя память словно повиновалась голосу Магды, следовала ритму ее слов, но она, конечно, не догадывалась об этом, поэтому продолжала рассказывать дальше.

— Я расстроюсь, если из-за этой истории ты изменишь мнение о своем отце, Малена. Если так произойдет, я не прощу себе никогда. Пожалуй, мне не следовало рассказывать тебе все это, не знаю, правильно ли ты поймешь, все так двояко… Жениться из-за денег всегда было делом постыдным, конечно, но ему было двадцать, и он был беден. Бедность по определению несправедлива, но в его случае было еще хуже: его семье бедность дышала в спину, а они не были привычны к подобной жизни. Твой отец был нищим, мать не могла защитить его от насмешек, ведь он ей ничего никогда не рассказывал. Кроме того, мы не могли выбирать, понимаешь? Ты могла сама решить, кем хочешь стать, как хочешь жить, что хочешь делать, но мы не могли…

Когда я была юной, мир вокруг был окрашен только в один цвет — очень темный, — и все вещи казались одинаковыми. У меня была только моя жизнь, единственное мое сокровище, и мне следовало использовать его, я не могла потерять его, понимаешь? Теперь ты можешь вступить в коммунистическую партию или стать шлюхой, или купить себе пистолет, твое право. Тогда богатые уезжали жить за границу, а единственное, что могли сделать бедняки, — эмигрировать в Германию, но это было не то же самое, ты понимаешь… Если ты этого не понимаешь, да ты и не должна это понимать, потому что ты об этом не знала, но тогда никогда не сможешь понять своего отца, почему он был канатным плясуном, если хочешь, обманщиком, да потому, что для него жизнь была ареной боевых действий. Кроме того, мы привыкли делать многое втайне, секретно, с малых лет мы не говорили другим детям, что дома едим ветчину, — нам так велела Паулина, когда выводила нас гулять в парк. Это было послевоенное время, со всеми происходило то же самое. У нас были тайные друзья, у всех они были, и все лгали дома, все покупали что-нибудь более или менее запрещенное, в каком-нибудь нелегальном магазине: книги, пластинки, лекарства, которые отпускались по рецепту. Друзья с улицы, товарищи по университету, люди, которых давно знали, — все так поступали, это было нормально, так что связаться с твоим отцом казалось не таким опасным, не таким рискованным, не таким значительным делом, как может показаться на первый взгляд. Я уверена, что он считал так же, как и я. Теперь, когда я стала старой, я говорю тебе, что наша жизнь была не хуже, чем жизнь других людей в каком-нибудь другом месте. Она могла быть лучше, я не отрицаю этого, но у нас никогда не было стремления обманываться, вот в чем дело, мы не могли обманывать себя. Для меня твой отец всегда был хорошим, Малена, верным, сильным и искренним, лучшим другом, который у меня когда-либо был.

— Но ты же не была влюблена в него.

— Нет, и он не был влюблен в меня, — Магда сделала паузу и попыталась улыбнуться, но ее губы никак не могли растянуться в стороны, чтобы изобразить улыбку.

— Пожалуй, в других обстоятельствах, дела могли бы пойти иначе, но тогда мы не могли влюбиться друг в друга, для этого у нас не было места. Мы друг друга жутко ненавидели.

— Детей следует учить любить своих родителей. Разве нет? Так говорят…

Эхо ее голоса перескочило через меня так, словно появился новый звук, непонятный, который я никогда не слышала до сих пор, потому что она не рассказала, с кем она говорила тем вечером, а я не представляла себе, что она хотела сделать. Мы провели более четверти часа в полной тишине. Магда разглядывала свои руки, а я смотрела на нее. Она молчала, а я пыталась подобрать слова, чтобы сказать ей то, что хотела, — что я понимаю, как много она пережила, что я во всем ее оправдываю. Какой-то проступок, какой-то грех, какая-то ошибка прочертили очень глубокие следы на ее лице. Я обнаружила такие же следы на своем лице, которое отражалось в ней как в зеркале. Наконец, не отрываясь от своих рук, она прошептала что-то, поерзала на стуле, зажгла сигарету, повернулась ко мне и продолжила.

— Детей следует учить любить своих родителей, — повторила она очень тихо, — но меня этому не учили. Я не могу вспомнить точно, когда я услышала эти поучения в первый раз. Должно быть, я была очень маленькой, тогда отец все еще жил в усадьбе с Теофилой. Когда никто не слышал, а дети были в постели, на кухне, в коридоре Паулина, няня, горничные старались говорить тихо, но я их слышала: «Чертов козел, чертов козел». И относились к отцу они именно так, как его называли. Всегда одно и то же, а я заливалась краской, мне было стыдно слушать их, потом они переходили ко второй части своего плача: «Сеньора святая, сеньора святая, сеньора святая…» Это очень сложно — быть в одно и то же время дочерью козла и святой, ты сама это знаешь, ведь следует выбирать, я не могу любить их одинаково, а если ты девочка, то все еще хуже, потому что тебя заставляют делать вывод: все мужчины одинаковы, все козлы, а мы — дуры, которые их терпят, и святые, конечно, святые, всегда одно и то же.

Мои братья могли признавать главенство отца, надеяться решить с его помощью какие-то свои проблемы: быть в той же самой футбольной команде, пойти охотиться с ним. Остается добавить только, что большинство из них в будущем захочет иметь кучу женщин, — это правило не меняется. Что касается девочек, то мы должны стать такими же, как мама, святыми, это планируется единственным сценарием нашей жизни. Ничего, что рядом с нами будет настоящий козел, важно лишь завоевать внимание этого козла, или, точнее говоря, отца будущих детей. Так считала я, так мне внушали.

Тут я перебила Магду:

— Паулина рассказывала мне однажды, что, когда она вернулась домой, ты лежала в бабушкиной кровати, и, увидев тебя, она испугалась до смерти, а на следующий день ты не захотела ее видеть.