– Ксения… – только и смог он произнести.

– Это – ты, родная моя. Как же я молил Господа о встрече с тобой…

Она мягко прервала его объяснения. Сказала просто и строго:

– Князь, той Ксении больше нет. Есть монахиня Ксения, давшая обет верности Господу. А былое – забудем. К нему нет возврата и он просто невозможен в нынешних условиях. Простите, – и она спешно вышла из его палаты.

Через несколько минут, вся в слезах, она уже была у матушки-настоятельницы монастыря и просила – больше не испытывать силу её духа в таком тяжком для неё послушании.

– Мир греховен, дочь моя и если не воздвигнешь в душе своей преграду неодолимую – дьявол всегда найдёт лазейку, чтобы в неё проникнуть. Нигде не скроешься.

Поэтому – повелеваю, ежедневно будешь досматривать подполковника, будешь при нём до его полного выздоровления.

Твёрдо и повелительно, словно подводя итог всему, что было сказано, дополнила:

– Только молитвой и спасешься, и сбережёшь свою душу, и окрепнешь в вере.

И она благословила красавицу-Ксению крестным знаменем:

– Иди, голубушка! И уповай на Господа нашего. Он придаст силу и крепость.

И с этого дня Ксения не отходила от молодого офицера. А ранен он был действительно очень тяжело и пребывал в беспомощном состоянии, как ребёнок.

Она и взяла на себя весь догляд и уход за ним.

Но никогда её губы больше не разомкнулись в светлой улыбке, а руки – нежно, но твёрдо ускользали из его ладоней, ещё слабых, но норовящих всякий раз прикоснуться к её длинным, красивым пальцам, а один раз – он даже смел поцеловать её левую кисть, лихорадочным и бессвязным поцелуем, вернее, их множеством, останавливаясь на каждом пальце.

Она вздрогнула, замерла на мгновение и твёрдо сказала:

– Князь! Никогда более не делайте так. Иначе – я оставлю Вас, нарушу послушание матушки. Вы уже всё мне сказали в том страшном семнадцатом году.

Освободила свои руки и не глядя ему в глаза, подвела итог их беседе:

– А пережить всё по новой – я просто не смогу… Да и не хочу… теперь уже.

– Ксения! Не суди меня так строго. Я был глупым юнцом и ничего в ту пору не мыслил, не понимал.

Задохнувшись и надолго замолчав, он собрался с силами и продолжил:

– Ты – святая! Ты будешь всегда святой для меня, только… не оставляй меня. Прошу тебя, не оставляй меня…

И они, оба, замолчали.

Четыре года, Боже мой, каких четыре года пронеслись у них, обоих, перед глазами, после той роковой встречи, когда рушился привычный вековой мир…

***

Он, молодой поручик, приехал погостить к тётушкам в имение. Как раз накануне войны. До её начала оставалось всего несколько дней.

Если сказать, что он сразу, без памяти влюбился в тётушкину племянницу, как называли Ксению, хотя она ни в каком родстве с тётушкой и не состояла, а была лишь дочерью её дальней приятельницы – значит, не сказать ничего.

Это была не любовь даже, это было озарение, это был удар молнии. Он задыхался от переполнявшего его чувства и уже на второй день, после знакомства, прямо ей сказал:

– Княжна! Я не мыслю своей жизни без Вас. Позвольте мне объясниться с Вашей тётушкой.

Юная девушка заполыхала румянцем и не сказав ему ни «Нет!», ни «Да!» – удалилась в сад, по краю которого проходила красивая речка.

Там было её излюбленное место, у старой черёмухи и она, свесив ноги к воде, счастливая и сразу как-то повзрослевшая, думала о произошедшем:

«Меня любят! И кто? Тот, к кому мои девичьи наивные мысли летели давно. Небось и думать забыл – о той девочке-подростке, которая встретилась ему, когда он, юнкером, приехал к тётушкам.

Весь шумный, с мороза, пахнущий дорогими духами и уже – табаком, он с ходу сбросил шубу и оставшись в одном мундире, устремился бегом наверх, в комнату к тётушке, где она, практически, проводила все свои дни.

Да в ту пору он и не заметил угловатого подростка-девочку, а увидев её за столом утром – отделался лишь учтивым поклоном. Она же сразу стала терзаться детско-юношескими чувствами и посвящала ему целые главы в своём, пусть несовершенном, выдуманном и наивном, но искреннем романе.

Сейчас же она знала, что любима. Она это чувствовала и её сердце готово было вырваться из груди.

«Глупый, глупый, – думала она, – неужели ты не чувствуешь, как я люблю тебя, как я все эти годы любила тебя».

Тётушка, конечно же, увидела перемену в их настроениях и всё поняла.

«Молодость… Какая же это прекрасная пора в жизни. Да и то, разве можно желать пары лучше? Уж оба – и умны, и учтивы, и красивы…».

– Дай-то Бог, – шептала она уже увядшими губами.

– Может быть, ещё дарует Господь – дождусь и внуков.

И она даже всплакнула.

Владислав Измайлов поднялся из-за стола и неожиданно для всех заявил:

– Милая тётушка! Вы знаете, что у меня нет роднее души на всей Земле, нежели Вы. Вы мне заменили и отца, и мать, которых у меня не стало в раннем детстве.

– И я пред Вами, как своей совестью и поручителем моей чести, как пред матушкой, заявляю, что всем сердцем полюбил Ксению и прошу у Вас её руки и сердца.

Тётушка зарыдала:

– Владислав, деточка! Я только могу благословить Ваш союз, но – когда же Вы успели узнать друг друга? Вы же лишь второй день, как встретились. Не поспешный ли Вы совершаете шаг, милые дети?

Прижав свои красивые руки к груди, она в надрыве завершила:

– Это моё единственное – даже не возражение, а то обстоятельство, которое сдерживает моё сердце и мою руку для материнского благословения Вашего, столь желанного и для меня, союза.

– Нет, милая тётушка, – горячась, очень взволнованно и нетерпеливо заявил Владислав, – в моём решении нет поспешности. Я всю жизнь мечтал о встрече с такой девушкой и всю свою судьбу, жизнь всю отдам во имя её счастья. Поверьте мне!

– Дети, милые, а ты – как же, голубка моя, – и она повернулась к Ксении.

– Тётушка, родная, и мне Вы заменили родителей, которые были Вашими близкими друзьями. Папенька погиб в Маньчжурии, а мама, не вынеся горя, так и стаяла у Вас на руках – поэтому и я, от чистого сердца, заявляю, что люблю Владислава сильно, на всю жизнь. И люблю давно, – сказала она, покраснев, – с той ещё поры, как он юнкером приезжал к Вам в отпуск. Помните?

Старая служанка, прожившая с тётушкой всю жизнь, никого не спрашивая, сама, принесла из гостиной старинную икону, которой тётушка и благословила союз Владислава и Ксении:

– Этой иконой и меня мать благословляла, а её – моя бабушка. Она всегда приносила счастье и удачу роду Вяземских. Пусть она хранит и Ваш союз всю жизнь, милые дети.

И поутру она заспешила к священнику, чтобы договориться об обряде обручения, а там – и о венчании, так как Владислав скоро должен убывать в полк. На Западную границу, куда-то под Вильно.

Старинный знакомый и давний приятель тётушки – отец Евгений обрадовался за неё, как за родную, и заявил, что в Великдень, то есть через три дня, и обручит молодых.

Тётушка отведала домашней наливки с матушкой, пообедала, да и тронулась в обратный путь с радостной вестью.

Но как-то заболело её сердце, когда её неспешный тарантас, на полном скаку, обошёл казак с пикой у стремени, на которой трепыхался красный флажок.

Его конь, от ушей до репицы хвоста, был в мыле, хлопья которого сползали волнами даже по сапогам казака и падали на землю быстро тающими снежными холмами.

Конь тяжело дышал и с последних сил выстилался над запёкшейся от жары улицей.

«Спалặх!», «Спалặх!» – непрестанно кричал казак, завидев любого встречного.

И уже через минуту его измученный конь скрылся за перелеском, откуда ещё долго доносился перестук копыт и надрывный крик казака.

– Барыня, барыня, – обратился к тётушке старый возница, с которым она не разлучалась всю жизнь, – (когда и успел, всегда думала она, с молодого красавца-парня состариться и согнуться – она так и не заметила), – война, голубушка.

– Как война? Как можно – война, скажешь тоже. Какая война?