– Не искушай судьбы и никогда не бравируй этим, – наконец обратила она ко мне свои бездонные очи, обретя дар речи.

В это время за забором появилась всклокоченная голова мужчины, в возрасте, с седой бородой, давно нечёсаной и неопрятной и раздался полный ярости и угрозы голос:

– Марина! Я сколько раз тебя буду предупреждать? Для нас нет жизни за этим забором! Ты что, хочешь, чтобы нас всех выселили отсюда? На Север, в мерзлоту? Ты же знаешь, что это не пустые угрозы. Нас постоянно об этом предупреждают. А ну-ка, домой, немедленно!

Девушка сразу же поникла и стала уходить от меня в сторону мрачного дома. Только минуту назад – на её лице появилась такая сила жизни, что она стала ещё краше, хотя для неё уже не надо было раздвигать пределы очарования и так.

Она была просто ослепительна.

А сейчас, за один миг, на её лицо вернулась маска скорби и страшной утраты, невосполнимой. Она даже сгорбилась, что совершенно не шло ей и делало её гораздо старше, даже – как-то старее за меня, на целую жизнь.

Не знаю, какими чувствами я был движим в этот миг, но я бросился за ней, благо, её повелитель скрылся за забором, будучи совершенно уверенным, что его власть – абсолютная над ней и она не посмеет его ни при каких обстоятельствах ослушаться.

В порыве необъяснимого чувства я схватил её за руку и, странное дело, она её не вырывала из моих рук, и тихо ей сказал:

– Прошу тебя, я вечером, как только стемнеет, буду на этом месте. Выйдешь?

Она, вздрогнув как от удара, повернулась ко мне, и из её глаз полились, сплошным ручьём, крупные слёзы:

– Господи, ты хоть знаешь, что говоришь? Не искушай судьбу и не буди дьявола, пока он спит. Прощай…

И она, уже быстро, заспешила к калитке.

Но я успел ещё раз ей сказать:

– Прошу тебя, я буду очень ждать. Выйди вечером… Непременно.

Не знаю, что мною руководило. Но я знал уже определённо, если не увижу её ещё хотя бы раз – жить не смогу.

Какой-то внутренний голос мне просто приказывал поступить именно так.

Тем более, что я никого при этом не делал несчастным, никому не изменял.

Так сложилось, что та, которая должна была стать судьбой, которую я, в молодости, любил святой и чистой юношеской любовью, поддалась на уговоры состоятельных и имеющих власть родителей и не посмела преступить чрез их волю.

Более того, удачно, по определению её матери, которую я случайно встретил в Минске – и хотел бы, так не придумаешь такого, через столько лет встретить того человека, который стал на пути моей судьбы – Ольга Бычкова, так звали мою единственную любовь, вышла замуж и у неё двое детей. Она счастлива, работает в университете.

Не сдержалась эта суровая, всегда, женщина и добавила:

– Не мешайте ей, прошу Вас.

Так я и остался, не смотря на свои уже немолодые лета, одиноким…

Господи, с каким нетерпением я ждал этого вечера.

Сестра, в Севастополе, с тревогой вглядывалась в моё лицо.

Моё состояние, возбуждённое и даже несколько истеричное, что мне было несвойственно, тревожило её, как врача и как просто родного и близкого мне человека.

А уж когда я, без долгих объяснений, молча собрался уезжать, на ночь глядя, она встревожилась не на шутку:

– Ну, что, скажи, что тебе не даёт покоя?

И зная мою трагедию жизни в деталях – всё норовила мне устроить судьбу и представляла своих незамужних, а чаще – разведённых приятельниц, о которых можно было только и сказать, что все они были прекрасны, но моего сердца ни одна из них так и не затронула, так как я видел, как загорались их глаза, когда они узнавали, что брат их подруги – генерал, к тому же – Герой Советского Союза, служит в прекрасном городе, имеет хорошую квартиру.

Всё иное в расчёт уже не принималось, вроде, генерал мог, по определению, быть ещё и желанной судьбой. Любить и быть любимым.

Поэтому и сегодня она сказала:

– Как же ты уедешь, я ведь пригласила на ужин Татьяну, – вроде мне что-либо говорило имя этой очередной несчастной женщины, которую мне сестра прочила в спутницы жизни.

– Спасибо, родная моя, но у меня действительно очень важное дело. Завтра буду. А сейчас – прости, я должен ехать.

Сумерки уже размыли очертания домов, море едва виднелось в них и только Луна, высеребрив дорожку по водной глади, освещала всё вокруг и обращала в какие-то мифические видения привычную днём картину.

За Севастополем темень сгустилась. Но я гнал машину на предельно возможной скорости. И, вскоре, проскочил Ласпи, наверное, впервые в жизни, перекрестившись на придорожную, у могучей скалы, справа, церковь-часовню, которая так мне всегда нравилась и я всегда останавливался возле неё.

Выключив фары, на малых оборотах двигателя я подъехал к тому месту, где был сегодня днём и остановился.

Без звука открыл дверцу, так же, без звука, выбравшись из машины, её закрыл.

Закурил и тщательно пряча огонёк сигареты в руке, жадно затянулся

Минуло несколько минут. Тишина вокруг стояла такая оглушительная, что даже немело всё настороженное и напряжённое тело.

В голове гулко отдавался каждый удар сердца. И оно, впервые в жизни, ныло от непривычной и неизведанной тупой боли.

«Господи, что же это такое происходит со мной? Что я, как юнкер какой-то, – волнуюсь, идя на первое свидание к барышне. В Афганистане так не волновался и не переживал».

И вдруг, я услышал осторожные шаги.

Через минуту возле меня остановилась тень, на лице которой лишь ярко и лихорадочно блестели в лунном свете бездонные глаза.

Не говоря ей ни слова, даже не заметив, что она была в необычайно красивом платье, с розами на коралловом поле, я крепко обнял её и стал, иступлённо, целовать в губы, глаза, щёки, волосы.

Она вся, доверчиво повиснув на моих руках, даже застонала.

Но, уже через минуту опомнилась и тихо, со страшной тревогой и горечью в голосе, в ужасе, который даже не способна была скрыть, еле слышно произнесла:

– Что же ты делаешь, глупый? Неужели ты не понимаешь, что я проклята? Мне и свою долю тяжело нести, а теперь – и за тебя переживать.

Ты же неотвратимо… заразился. Нормальные люди нас стороной обходят…

И она горько заплакала.

Я крепко обнял её и сильно прижал к себе. Заглядывая в бездонные очи сказал:

– Милая моя, хорошая, родная, самая светлая и близкая мне отныне. Ты не думай, я не сумасшедший. Но только так и бывает настоящее. Единственный раз в жизни. Не тревожься за меня. Всё будет хорошо. И не смей больше о своей болезни говорить. Она меня нисколько не тревожит. Её нет у тебя. Запомни! – это я уже почти кричал, забыв об осторожности.

– Я не знаю, что со мной происходит, но знаю твёрдо одно, что жить без тебя я не смогу. И не хочу.

Мы будем с тобой счастливы, родная моя.

И я снова привлёк её к себе и страстно целовал её свежие и тугие губы.

И она стала отвечать мне, жарко дыша в лицо, необычайным ароматом трав, свежести.

Её поцелуи становились всё требовательнее и страстней.

И когда я поднял её на руках, она только доверчиво прильнула к моей груди и уже больше ничего не говорила.

Какая это была ночь. Я даже не знал, что таким может быть счастье.

Моя душа так стремилась к ней, так взрывалась нежностью, сладостным ощущением этого незабвенного тела, что я забыл и о времени, и о своём возрасте – уже ведь за сорок минуло и о грядущем будущем.

Утром, на заре, которая стала разливаться над морем, откинув голову в сторону, она, со слезами в голосе, простонала:

– Что же это было? Родной мой, ты понимаешь, что произошло?

Всё моё лицо было в её слезах, а она, жарко целуя меня, всё причитала:

– Зачем я тебе, отверженная и проклятая?

Вскинулась, как подбитая птица и взмолилась, подняв голову вверх:

– Но, но… если меня слышит Господь, как же я – счастлива. Я знаю, я чувствую, что я любима тобой. И если ты, несмотря на моё проклятье, отдал мне свою любовь – знай, что нет жертвы, которую я бы не принесла в твою честь.