Завидев её в ресторане, я норовил занять столик поближе и внимательно наблюдал за этой старушкой и тем действом, которое всегда разворачивалось вокруг неё.

И как же я был удивлён, когда в один из дней, не оборачиваясь ко мне, она звонким голосом, не по возрасту, сказала:

– Деточка, что Вы меня просвечиваете каждый вечер, словно рентгеном?

И уже очень приветливо:

– Садитесь за мой столик, если Вам так интересно наблюдать за мной. Давно мне уже мужчина не оказывал такого внимания, – завершила она смешком свою тираду.

Я опешил. Мне думалось, что моё внимание к ней оставалось нераскрытым, да я и не проявлял вероломства, бестактности, а просто изредка посматривал на старушку и всё норовил понять, что за сила держит её на этом свете и почему она, ежевечерне, приходит в этот ресторан.

Я поднялся из-за своего стола, учтиво раскланялся старушке и испросив позволения присесть, представился.

– О, я знала, что Вы – военный. Только ещё военные сберегли остатки хорошего тона с дамами, в каком бы возрасте те не находились.

При этом как-то обречённо и грустно добавила:

– Остальные – нет, всё растеряли.

Сверкнула, молодо, своими выцветшими глазками и довершила:

– Да и не обретали. Откуда? Вы же всё стремились разрушить «до основанья, а затем», но на руинах только чертополох и растёт. А доброго, светлого – нет, через разрушение не содеять.

– Ну, да ладно, – уже светло улыбаясь, завершила она.

– Полагаю, что Вы-то лично ничего не рушили из того, что существовало до Вас.

И она, наверное испытуя меня, после этих слов протянула мне сухонькую ручку в вечерней, сеточкой, чёрной перчатке.

Я поднялся из-за стола, наклонился над нею и прикоснулся губами к холодной руке и только после этого бережно отпустил её из своих пальцев.

И услышал в ответ то, что поразило меня, словно гром средь ясного неба:

– Лидия Георгиевна Невельская, тысяча девятисотого года рождения, княжна, так и не ставшая княгиней. Правда, я бы ею и не стала, так как собиралась замуж за «несиятельного»…

И она озорно смотрела при этом на мою растерянность и волнение.

И только здесь, заметив Золотую Звезду Героя на левой стороне моего пиджака, она, глядя мне пронзительно в лицо своими живыми глазами, как-то удивлённо стала рассуждать вслух:

– Нет, для фронтовика Вы слишком молоды. А где же Вы тогда получили этот высокий орден?

Она так и сказала – высокий орден на Звезду Героя Советского Союза.

– Афганистан, – коротко заметил я.

– О, бедный Вы мой. За такие войны нельзя выдавать наград. Это же – не по-божески. Разве может вознаграждаться братоубийство?

Я смутился. Признаться, эти мысли давно приходили и мне в голову, поэтому – горд и чист от того, что наотрез отказался от ордена за известные события в Баку в январе 1990 года.

В ту пору это чего-то стоило и я помню, как мне «выворачивали руки», чтобы я смирился, покорился и, как все, с благодарностью или хотя бы молча, принял этот орден. Так он где-то и пылится, так как я не верю, что ретивое начальство вышло на верха с предложением отменить указ о моём награждении.

А Афганистан – я думаю, что моя Звезда Героя – честная, так как получил её я за спасение своих людей, а меньше – за войну. Но, самое главное, я и не думал в ту пору, что иду на риск во имя каких-то наград. По-иному я просто не мог и был очень счастлив, что удалось матерям вернуть живыми десятки их сыновей.

Но в эти тонкости я свою собеседницу посвящать не стал, но она сама – меня просто изумила своей догадкой:

– Нет, я не права, наверное. У Вас хорошее лицо, Вы не могли за предосудительный поступок желать наград и принять их.

И испытующе при этом посмотрела мне в глаза.

– Да, Лидия Георгиевна, полагаю, что этого отличия мне действительно стесняться не пристало. Ибо получено оно – за «спасения други своя».

– Это – тогда же? – и она указала своим сухим пальчиком на шрам, который рассекал моё лицо – от подбородка до правого виска.

– Да.

– Простите меня, – учтиво и тихо проговорила старушка.

И мы надолго замолчали. Чтобы прервать эту затянувшуюся паузу, я спросил:

– Лидия Георгиевна! А что за тайная фотография, которую Вы всегда кладёте на стол, приходя в этот ресторан?

Она заулыбалась своим удивительно молодым, при её возрасте, ртом, обнажив белые, собственные зубы. Не то, что у меня – при ранении были выбиты почти все, особенно спереди, и я вынужден теперь сверкать металлом жёлтого цвета, который мне поставили в госпитале в Ростове-на-Дону, где я находился на излечении.

Меня всегда поражала какая-то ограниченность и дурной вкус стоматологов – что может быть противоестественней жёлтых зубов? Неужели химикам нельзя изобрести какое-то белое, сродни зубной эмали напыление на металл?

Моя собеседница прервала ход моих несвоевременных размышлений своими словами:

– Это единственная фотография с той далёкой поры. Мой возлюбленный, судьба моя – капитан Алексей Тихорецкий.

– Вы знаете, – продолжила она, – в ту пору условности света уже были размыты и как-то не очень строго соблюдались.

Засмеявшись тихонько чему-то своему, потаённому, продолжила:

– Он не был, как я – «сиятельством», был сыном честного офицера, дворянина, погибшего в Великую войну и мы с ним познакомились здесь, в Феодосии, в мае двадцатого года.

Я удивлённо поднял брови, не справившись с волнением.

– Да, да, юноша, – это она мне, почти шестидесятилетнему человеку, – я же в ту пору была барышней на выданье, мне шла двадцатая весна.

Она загорелась, заволновалась при этом, да так, что неведомо куда улетучился её возраст и я увидел пред собой ту юную девушку, поручика – её ровесника, которые вопреки всему – и логике, и рассудку, и времени, и препятствиям – встретились здесь и полюбили друг друга так, что даже Александр Иванович Куприн оставил воспоминания об этой любви в своих записках той поры.

***

Суть её рассказа о событиях того страшного времени сводилась к следующему: словно обезумела Россия к весне двадцатого года.

Все понимали, что развязка событий, которые длились в стране три года, а с Великой войной – и все шесть, близка.

Белое движение разваливалось. После оглушительных успехов на Юге, в Сибири, на Северо-Западе, которыми властолюбивые белые вожди так и не сумели воспользоваться, не сумели объединить свои усилия, свои войска под единым началом для достижения конечных целей борьбы с красными – началась полоса неудач, за которыми неумолимо приближалась страшная катастрофа.

Особенно чувствительный удар по самому авторитету белого движения нанёс Деникин, оставив на произвол судьбы свою армию и позорно бежавший на английском эсминце в Константинополь, за семь месяцев до падения Крыма.

Генерал Врангель, вступивший в командование войсками Юга России, изменить ничего уже не мог. Более того, как только он заявил о конечной цели своей борьбы – возрождении Великой, Единой и Неделимой России, сразу же прекратилась помощь стран Антанты, которым сильная и независимая Россия была не нужна.

И тогда перед Главнокомандующим встала самая главная в тех условиях задача – спасти войска и людей, которые поверили в него и уже до конца разделили с ним все превратности судьбы.

Я, слушая эту историю от очевидца тех событий, пребывал в полной прострации. Безусловно, я знал многое из этих событий, как военный профессионал, но с их живым свидетелем встретиться, конечно же, не ожидал и даже не мыслил об этом.

Вдруг она задумалась и мечтательно остановила свой взор на моём лице:

– А Вы любили в своей жизни? Нет, я не имею в виду то, что называют любовью большинство людей. Я говорю об ином, о высоком чувстве, а не просто о совместной жизни двух людей, привычной и будничной.

После короткой паузы продолжила:

– Я говорю о той любви-стремлении жить высоко и чисто, увлекать за своими искрами души избранника или избранницу на ту высоту, которая недостижима для остальных.