Конечно, при этих воспоминаниях прошлого, известного только двоим, третий был бы лишним...

И все же кто-то третий был за столом! Был и постарался скрыть свое присутствие...

Головко представил себе, как два немолодых человека сидят за этим столом, пьют водку с медом и, захмелев, начинают вспоминать белорусские пущи, своих любимых жен, ребят, погибших в огне. Сладкие и горестные воспоминания жгут сердца друзей. Но отказаться от них, выбросить их из памяти нельзя, потому что они были отражением простого человеческого счастья.

Кто же был бы не лишним при этих воспоминаниях? Наверное, только тот, кто сам помнит и погибших жен, и детей лесников, и лесные белорусские дороги, и деревни, в которых проходила молодость Остапенко и Свиридова... Да, это так! Только так! Есть ли такой человек в лесхозе? Вернее, появился ли он здесь? Ведь раньше лесники пили и ворошили свои воспоминания всегда только вдвоем. Значит, третий появился совсем недавно!

Итак, за столом было трое...

Но почему ушел домой Свиридов? Где был хозяин дома — Остапенко, когда третий снял со стены его ружье, достал патрон, вложил его и выстрелил?

«Интересно, осмотрел ли лейтенант Захаров ручку на окне? На ней могли быть следы пальцев убийцы... Впрочем, убийца, видать, — опытный преступник. Он принял меры и к тому, чтобы на ружье не осталось никаких отпечатков пальцев, кроме хозяйских...»

Майор, открыл глаза и внимательно посмотрел на занавеску. Ситец был совсем новый, еще ни разу не стиранный, и поэтому сразу можно было заметить характерные смятины материи в том месте, где через занавеску брались за ручку окна...

«Да, этого, третьего, голыми руками, видать, не возьмешь, — подумал Головко. — Но каковы мотивы преступления? Темно, как ночью в густом лесу!»

Быстрым, решительным движением майор встал с кресла, закрыл окно и вышел из домика, тщательно заперев двери.

Через пять минут он уже сидел в отделе кадров лесхоза, единственным работником которого был парторг Николай Николаевич — высокий худой человек с седыми висками и внимательными, спокойными глазами.

— Здравствуй, начальник! Рад тебя видеть! — улыбнулся он, протягивая руку майору Головко. И поморщился: — Ну и хватка у тебя! Медвежья! — Он потер руку.

— Прости, Николай Николаевич! — смутился майор. — Профессия наша силы требует...

— Понимаю! Садись! — Николай Николаевич включил в розетку электрический чайник. — Чай будем пить... Хорошо, брат, что сам решил заняться этим делом. А то я боялся, что твой Шерлок Холмс дров наломает. Пытался я с ним вчера поговорить — куда там! На лице таинственность и ответственность отражаются, в голосе важность...

— Молодой он еще, Николай Николаевич! А молодость часто человека пошатывает...

— То-то что пошатывает! А Петр Иванович наш из-за этих пошатываний за решетку угодил. И в поселке недобрые слухи идут, что милиция невиновного посадила. И бабы наши сегодня утром передачу Остапенко понесли. Уважают у нас этого человека, за доброту, за сердечность уважают... А вы его за решетку!

— Ну, к этому имеются серьезные основания, Николай Николаевич! — возразил Головко. — Улики, как говорится, железные! И все против Остапенко...

— Ох и люди вы, милицейские! — нахмурившись, воскликнул Николай Николаевич. — Для вас главную роль играет не сам человек, не душа его, а разные там анализы и отпечатки! Значит, и ты, начальник, отпечатку веришь, а людям — нет?!

— Не горячись, парторг! — усмехнулся Головко. — Чайник выключи, закипел уже! — Чуть прищурившись, он взглянул на Николая Николаевича. — Анализам и отпечаткам надо верить. Сказать тебе по правде, я почти уверен, что все эти улики подтасованы против Остапенко, что он не убийца...

Рука парторга с заварочным чайником замерла над стаканом. Смешно полураскрыв рот, Николай Николаевич ошалело смотрел на майора.

— Так Кто же убийца?!

— Пока еще не знаю! Хочу, чтобы ты мне помог найти негодяя... А пока давай чаю!

— Пей, дорогой ты мой! Пей сколько хочешь! — воскликнул парторг. — Вот, бери варенье. Вишневое! Жена варила... А помогать я тебе охотно соглашаюсь. В чем хочешь. Даже собакой розыскной, если надо, стану!

— Не требуется! — весело рассмеялся майор. — Собаки у нас свои имеются... — Он стал серьезным. — А вот скажи, Николай Николаевич, земляки Остапенко и Свиридова у вас в лесхозе есть?

— Земляки? — удивился парторг.

— Ну да! Из Белоруссии... Ведь Остапенко и Свиридов — белорусы...

— Кто у нас белорусы? — сдвинул брови Николай Николаевич. — Горбаткин, звеньевой, белорус, из-под Гомеля....

— Сколько ему лет?

— Молодой совсем... Только что женился...

— Так! — Майор кивнул головой. — А еще кто?

— Лесовод наш, Зенкевич, в Белоруссии, на Полесье, работал...

— Сколько лет Зенкевичу?

— Ну, лет тридцать пять...

— А еще есть люди из Белоруссии?

— Еще?! — Николай Николаевич покачал головой. — Еще вроде нет... — И вдруг, вспомнив кого-то, вскинул голову: — Стой! Есть еще один белорус! Канцевич Семен Федорович. Три дня назад по рекомендации Петра Ивановича Остапенко принят на должность звеньевого лесопитомника... Остапенко и Канцевич — друзья по партизанскому отряду...

«Вот он! — подумал Головко. — Похоже, что Канцевич и есть этот третий... Недавно прибыл... Знает Остапенко и, наверное, Свиридова давно...»

Стараясь не показать острого чувства заинтересованности, майор отхлебнул из чашки и с безразличным видом спросил:

— Личное дело на него имеется?

— Вот, пожалуйста! — Парторг перебрал несколько тоненьких папок, лежавших на краю стола. — Вот дело Канцевича...

Майор Головко раскрыл папку. С фотографии на него смотрело благообразное немолодое лицо. В листке по учету кадров значилось, что с 1941 по 1943 год Канцевич находился в партизанском отряде, затем угодил в фашистский концлагерь, откуда был освобожден Советской Армией.

«Неужели это тот самый, третий?» — подумал майор, вглядываясь в ничем не примечательное, немного оплывшее от возраста лицо Канцевича. И спросил:

— Где он сейчас?

— На работе... В лесопитомнике.

— А живет где?

— Рядом, в общежитии... — Николай Николаевич покачал головой. — Только думается мне, что опять идете вы по ложному следу. Канцевич солидный человек, в прошлом партизан, друг Петра Ивановича. И внешность у него солидная, располагающая...

Майор Головко невесело усмехнулся:

— Эх, товарищ парторг! Обычно так и бывает, что у самых заядлых жуликов самая почтенная внешность. Иначе им нельзя... То-то здорово было бы, если бы можно было по внешности преступника распознавать! Пойдем-ка по общежитию пройдемся. Только так, чтобы никто не догадался, в какую комнату нам нужно. В какой, кстати, этот самый Канцевич проживает?

— А черт его знает!.. Попросим коменданта, чтобы он называл нам жильцов...

Из общежития майор Головко вышел со стаканом, взятым из комнаты Канцевича и имевшим явные отпечатки его пальцев. Взамен был оставлен другой, похожий стакан.

— Вот никогда бы не подумал, что милиция стаканы таскает! — рассмеялся Николай Николаевич. — Теперь хоть знать будем, с кого за пропавшие стаканы спрашивать!

— Ладно! Представляй счет — оплачу! — ответно засмеялся майор. — А личное дело этого самого Канцевича я у тебя временно заберу. И прошу сделать так, чтобы никто и не подозревал, что я интересовался Канцевичем. Скажешь коменданту общежития, что милиция соблюдением паспортного режима интересуется...

Майор Головко сразу даже не узнал Остапенко, настолько этот серый, сгорбившийся человек не походил на краснощекого богатыря. Глаза лесника безжизненно и безразлично смотрели в пол. Он даже не поднял взгляда, когда майор вошел в комнату и лейтенант Захаров вскочил со своего места за столом. Только руки, крупные, сильные руки рабочего человека не хотели, не могли поддаваться апатии. Они все время двигались, эти тяжелые руки, ощупывая оцепеневшее тело инстинктивными, шарящими движениями.