— Гололед на земле, гололед!..

Начинало смеркаться, медленно падал редкий снег, и Мокеев по старому опыту знал: так оно не кончится сегодня — «боями местного значения».

Мокеев ходил по дежурке маятником, потом забрел в соседнюю комнатку, где стоял телетайп, потрогал клавиши, постучал по сейфу ладонью, открыл крышку спецчемоданчика — все было на месте, все в своих гнездышках: фотоаппарат, объективы, кольца, планка, лупа, пинцеты. Закрыл крышку, снова взглянул на часы — прошло десять минут.

И он понял, что нужно ехать.

Он сказал Олегу, что проедет по дороге к совхозу километров десять и потом вернется: на этом расстоянии с ним можно держать связь по радио, если что — пусть Олег вызовет.

Олег сказал на прощание:

— Позови меня, позови меня, если надо, то позови... — и снова уткнулся в Тургенева.

Дежурство обещало быть тихим до конца. Олег еще не пропитался тем ощущением дороги и движения, какое обрел Мокеев за пятнадцать лет.

А Мокеева беспокоил тот самый спуск с поворотом, который перед самым совхозом. В прошлом году, тоже в первый гололед, самосвал пошел юзом, крутило его волчком, пока не влетел в совхозный забор — доски проломил и застрял по диагонали. Торчал из забора, как барельеф.

На выезде из города Мокеев постоял, пропуская машины и следя с замиранием сердца, как начинают поерзывать колеса. Показался знакомый автобус с желтой каймой. Мокеев увидел в переднем окне белую шапочку Вали и лицо ее, и она его увидела и махнула рукой. Он сел в свой «Москвич» и поехал впереди автобуса, метров на сорок впереди. В зеркальце Мокеев следил за дистанцией, хотя мог и не следить — водитель автобуса понял, что к чему, и сам пойдет сзади, как пристегнутый. И ребята, Валин класс, сейчас тянут шеи, заглядывая вперед, на милицейский «Москвич» с рупорами наверху — один рупор нацелен вперед, другой смотрит назад.

Когда почему-то автобус стал догонять Мокеева, он включил микрофон и сказал:

— Потише, приятель, потише.

Он это по-домашнему сказал и видел в зеркальце, как водитель смешливо приложил руку к виску: «Слушаюсь!»

Мокеев в ожидании того совхозного спуска с поворотом стал думать про Валю, про ее ребят, про этого водителя-шефа. И про риск. Вот если со стороны посмотреть, в руках этого паренька за рулем ни много ни мало — класс. Тридцать душ вместе с Валей. Сколько сердца положено, чтобы вырастить тридцать человек... сколько денег, нервов. И сколько — когда вырастут — Россия получит от них, даже если не станут они знаменитыми, а останутся незаметными и просто хорошими мужьями и женами.

А ведь одно неверное движение руки, или гололед, или пьяный навстречу — и весь город в слезах. Как тогда, лет десять назад, когда шквал прошел, в июле. Детсад не успели загнать под крышу, и береза упала — вдоль дорожки, где мальцы шли, держась за веревочку... Весь город плакал.

Белая шапочка Вали в зеркальце, а лица теперь не видно — скользко на дороге, автобус еще поотстал. «Соображает парнишка, что не сенаж везет», — одобрительно подумал Мокеев.

С Валей Мокеев познакомился здесь же, в этом городе, еще когда служил. Ну, гуляли, танцевали, вместе из увольнения бегом бежали — в молодости все впритирку, все до последней минутки хочется исчерпать.

Когда отслужил Мокеев, вернулся на Псковщину, к матери. Вале пообещал письма писать и, как устроится, приехать за ней. Валя ничего от него не требовала — ни обещаний, ничего. Она молчала и опускала голову, будто задумываясь. И Мокееву становилось хорошо и весело. Он знал, как подружки нашептывали Вале, что зря она с солдатом связалась, только время теряет: он уедет и адрес забудет — в двадцать лет на такие вещи память некрепкая у парней...

Весело становилось Мокееву, потому что знал он точно: вернется. И либо Валю с собой заберет, либо сам останется. Либо куда вдвоем махнут. Вдвоем — обязательно.

Валя молчала, — значит, было у нее сомнение. А Мокееву весело было — оттого весело, что заранее знал, как обрадует Валю, когда приедет. В первом письме сообщил, что мать его встретила, что рядом городок есть небольшой и заводец там, не сказать, чтоб знатный, но работать можно, и квартиру сулят через сколько-то, если, конечно, жена будет и ребенок. И еще написал, что через два-три дня едет он в этот городок и устраивается в общежитие и с работой, а потом сразу адрес сообщит. Валя кончала свой педагогический, и ей в ту зиму нужно было распределяться. Так что требовалось Мокееву устраиваться капитально.

Но не получилось капитально. В общежитии частые пьянки были. И не сказать, что плохие ребята жили с Мокеевым и комната — нормальные ребята, четверо армию отслужили. Пили, не задираясь, чрезмерно не шумя, и это-то спокойствие более прочего испугало Мокеева. «Втянусь!», — думал он. Походил по другим комнатам, — может, там другая жизнь?

Мокеев подумал-подумал и написал Вале, что не зовет ее в этот городок, думает рассчитаться — не по душе место. В детали он вдаваться не стал — не по душе, и все.

Рассчитался, заехал к матери, сказал свое мнение относительно дальнейшей жизни. Поехал к сестренке Нине в Ленинград, погостил у нее в субботу — от поезда до поезда. В воскресенье утром вылез на знакомой станции, с елками вокруг большой станционной клумбы и потопал влево, через, пути, к Вале. У родителей ее был маленький домик на окраине, почти в лесу. В домике том сейчас они и живут, на восьми метрах. Туда и подполковник из управления приходил. Что-то дело снова заглохло — нужно бы поворошить насчет квартиры...

На дороге было относительно свободно, машины шли осторожно, лед поблескивал под фарами. Длинный спуск у совхоза Мокеев с тревогой рассматривать начал издалека — еще не совсем стемнело. Машины наверху замирали, будто водители задумывались: не переждать ли? И Мокеев понял, что спуск посыпать еще не успели. И решил, что сейчас же заедет к механику в совхозный гараж и заставит посыпать спуск сию минуту — не уедет, пока не сделают.

Он подъезжал к повороту, когда наверху появился МАЗ, не задержался, перевалил через гребень и пошел вниз, не сбавляя скорости. И внутри замерло, и Мокеев понял — вот оно...

Внимательно следя за МАЗом, он повел «Москвича» навстречу по самой обочине, взглянул в зеркальце и увидел радиатор автобуса сразу за собой. Водитель в автобусе вопросительно заглядывал вперед, на Мокеева, будто испрашивал разрешения на обгон, не понимая, почему тот замешкался. И больше Мокеев не видел ничего, кроме МАЗа на спуске. МАЗ уже шел косо, и Мокеев вдруг сказал вслух:

— Не тормози теперь, только не тормози, парень!

Но водитель МАЗа, должно, не услыхал — машину тащило вниз, разворачивая поперек полотна. Мокеев увидел длинный кузов с какими-то ящиками, перехваченными сверху веревкой. МАЗ теперь несло уже задом наперед и продолжало крутить. Ясно было, что МАЗ успеет сделать еще один поворот и на уклоне дороги, где теперь медлил Мокеев и автобус за его спиной, сметет с дороги и Мокеева, и автобус. Если, конечно, не случится чуда. Но чуда Мокеев ждать не имел права. Он утопил педаль газа и рванулся навстречу МАЗу, норовя так стать, чтоб сколько-нибудь сбить ему инерцию.

Валя, вся подавшись вперед, к ветровому стеклу, сначала не поняла — как это вдруг «Москвич» впереди сам коснулся тяжелой машины, почему-то взлетел, как картонный, и упорхнул с дороги. И как это такая тяжелая машина, только что несокрушимо и страшно вертевшаяся навстречу, внезапно замедлила движение и замерла в метре-полутора от автобусного передка. Потом сзади, за Валиной спиной, тоненько и страшно закричала девочка — кажется, Эля Морина...

Утром на планерке, когда помощник Мокеева младший лейтенант Олег Волков докладывал итоги за минувшие сутки, он вдруг увидел из окна кабинета начальника ГАИ угол за гаражной стеной и в том углу смятый кузов старой «Победы» и рядом мокеевский «Москвич», странно и страшно сгорбленный ударом.

Олег, продолжая докладывать, удивился: «Сколько бывал в гараже и никогда не заглядывал в этот угол! А со второго этажа вдруг увидел...»