Скучно и жестко он отчитывал Картоса, еле удерживаясь от привычного заводского мата.

— Я исследователь, а не рапортун, — отвечал Картос.

Неосмотрительно отвечал, бестактно, убежденный в своей правоте, тогда как все права были у Кулешова и качал он их умело, уклоняясь от публичности. Андреа же невольно выносил разногласия на публику, не стесняясь присутствием подчиненных, и это возмущало замминистра.

На техсовете, когда Кулешов сослался на существующую в инстанциях точку зрения, вдруг ляпнул:

— Есть две точки зрения: моя и неправильная.

Все восприняли это как шутку, но Кулешов обиделся.

Картос пытался найти компромиссное решение, однако натолкнулся уже на глухое сопротивление. Кулешов явно избегал прямого контакта, объяснялся приказами, демонстративно отменял его распоряжения. Зажогин узнал стороной, что и Сербин афиширует свое недоверие и к Картосу и к Бруку. Не верит, дескать, он им обоим:

— Дожили, не хватает, чтобы нами эмигранты командовали.

По этому поводу Степин попросил Сербина объясниться, рискуя испортить отношения. Сербин вспылил, недавнее разоблачение шпиона Пеньковского, суд над ним оставили тяжелое впечатление, похоже, что кагебисты работают из рук вон плохо, они мастаки только невинных людей хватать и придумывать несуществующие заговоры, настоящих же шпионов ловить не умеют. В тридцать седьмом году сколько перестреляли – и хоть бы кого за дело, ни одного настоящего шпиона не нашли из десятков тысяч, может, сотен тысяч. И до сих пор не научились.

— Твоих двоих – кто их нам доставил, кто? Берия! Лаврентий Павлович! — кричал он. — Его произведение. Преподнес Сталину как свой высший рекорд. Уверен, что их по-настоящему и не проверили. А они потихоньку внедряются. В самую сердцевину. Никита растаял: ах, идейные иностранцы. Как бы не так! Хрена им делать на нашей-то стороне! Учти, в случае чего наши головы полетят. Никита буркнет: куда смотрели? Нет уж, береженого Бог бережет, отжимать их надо, голубчиков. Мало ли что хорошо работают – иначе им не внедриться!

Министр, однако, твердо стоял на своем. Все это пустые подозрения, он хорошо знает и Картоса и Брука, нет никаких оснований менять к ним отношение. В какой-то мере они были его произведением. Он вытащил их из безвестности, по крайней мере он так считал, они украшали его герб, никто из министров не имел у себя на службе, да еще на первых ролях, иностранцев, над ним шутили: попал из варяг в греки. Его спрашивали: как твои греки, цветут?.. При встречах и Хрущев и Косыгин тоже справлялись о них. Экзотическая эта пара делала Степина в глазах других, да и в собственных, человеком рисковым, передовых взглядов и выделяла среди правительственной публики. А выделиться было не так-то легко. Выделиться значило войти в число кандидатов в ЦК партии, а то и членов ЦК, стать лауреатом Государственной премии, получить Героя Труда, из сотни просто министров попасть в особые, которых знают по имени-отчеству, здороваясь за руку, улыбаются как знакомым, которых всегда приглашают на Президиум Совмина. Существует еще множество мелких, невидных простому глазу различий, не менее важных, чем золотая звездочка.

После разговора с Сербиным Степин на свой страх и риск потянул за какие-то невидимые нити, и произошло для всех неожиданное – Картосу позвонили от Н. С. Хрущева и передали предложение генсека вступить в партию, без кандидатского стажа. Отказаться было невозможно, да Картос и не собирался отказываться, в борьбе с Кулешовым партийность, к тому же столь почетная, могла укрепить его позиции.

Вступление в партию совпало с обменом партдокументов. Картосу вручали партбилет торжественно, в ЦК, в малом зале, вместе с Гагариным и Королевым. Партбилет был номер двадцать, что, оказывается, тоже имело большое значение. У министра билет был трехзначный, но он был горд за Картоса и живо представлял себе, какое впечатление произведет этот двадцатый номер на секретаря Ленинградского обкома, да и на Сербина тоже.

Событие это Степин предложил отметить. А заодно поздравить с юбилеем и академика Губера Рудольфа Ивановича, известного среди связистов, радистов и моряков. Губер ценил Картоса, и Андреа с удовольствием отправился к нему вместе с министром в его огромной “Чайке”. К себе Степин никогда никого не приглашал.

По дороге министр как бы мимоходом упомянул, что Кулешов жаловался ему на разногласия.

— Ты сейчас получил поддержку и сиди тихо, не рыпайся, — сказал министр.

— У нас с Кулешовым разное понимание задачи центра.

— Задачу ставлю я.

— Мы бы могли найти какую-то среднюю линию.

— Какую?

Министр слушал его, поглядывая в окно на бегущую мимо улицу. Было ясно, что обо всем этом ему уже докладывали.

— Боюсь, что с Кулешовым не договориться.

— И что же ты предлагаешь?

Андреа помолчал, вытянул ноги.

— Кулешов сделал все что мог – построил, оборудовал.

— Значит, теперь его можно на “ща”?

— Думаю, руководителей полезно менять, когда меняются задачи.

— Хм-м, у тебя есть кандидат?

— Нужен специалист, способный к прогнозированию.

— Прогнозы – это хорошо, — согласился министр и переменил тему.

Дежурная в убранном цветами холле спросила их, к кому они вызваны, назвала этаж, и они поехали в лифте, отделанном под красное дерево.

На площадке, перед тем как нажать на звонок, Степин вдруг спросил:

— И какого же роста твой кандидат?

— Сто шестьдесят пять сантиметров, — с готовностью сообщил Андреа.

— С усиками?

— Желательно. — Андреа охотно подхватил игру.

— И кто же его рекомендует, кроме тебя?

— Может быть, сам министр.

— А ху не хо?

— Что это? — не понял Картос.

— Фольклор, — разъяснил министр и нажал звонок с улыбкой, значения которой Андреа не понял, понял лишь, что относилась она не к нему, скорее ко всему их разговору.

Он не раз потом мысленно возвращался к этому эпизоду на лестнице перед квартирой Губера, удивляясь своей легковерности и тому, как плоско, однолинейно человек воспринимает настоящее, то есть происходящее с ним.

Рудольф Иванович Губер считался патриархом подводного флота, создателем связи для российских подводников. В начале войны Сталин приказал найти его. Губера привезли прямо из лагеря, в рваном бушлате, и Сталин поручил ему наладить связь и в действующей армии. Легенд, подобной этой, ходило немало, они имели и других героев, их тоже доставляли из лагерей прямо к Верховному в ватниках, в арестантских робах – генералов, министров, конструкторов. Иногда Сталин, оглядывая их арестантский наряд, укоризненно качал головой – нашел, мол, время сидеть. Вполне возможно, что случаи, подобные губеровскому, имели место во множественном числе, поскольку игра, в которую играл отец народов, была игрой с замахом на Господа Бога, только такой размах мог соответствовать столь великому тщеславию.

Долгая жизнь Губера обросла и другими легендами. Ходили, к примеру, слухи, что, будучи военным атташе в Англии, он якобы влюбился в английскую принцессу. Или она в него. Он вроде бы мог сделать ей предложение, аристократические корни давали на это право, но присяга и указания Реввоенсовета республики остановили его. Адмирал при всем своем свободомыслии отличался законопослушностью. Ныне, достигнув восьмидесятилетия, Рудольф Иванович выступал в роли хранителя флотской чести, флотских традиций, считался блюстителем нравов не только на флоте, но и в академической среде вместе с такими аристократами духа, как Тамм, Капица, Гинзбург.

Министр представил Картоса как звезду микроэлектроники. Губер посадил Андреа рядом с собой, обласкал.

— Вы заполучили сокровище, — сказал он министру. — Когда-нибудь ему поставят памятник,

— Вам, ученым, хорошо, — сказал министр. — Вас ждут памятники, а вы слыхали, чтобы какому-нибудь министру поставили памятник?

На это Рудольф Иванович вспомнил, как в Древнем Риме один из друзей сказал Катону Старшему: “Безобразие, что в Риме тебе до сих пор не воздвигли памятника”. Катон ответил: “Лучше пусть спрашивают, почему нет памятника Катону, чем почему он есть”.