Юрочкин распалился, вскочил.

— Вы не просто думаете! Вы ведете пропаганду! Высказывали это на собрании?

— Я? — удивился Джо.

— А кто же?

Что-то удержало Джо от немедленного ответа. Следовало сначала разобраться. Не могло быть такого, чтобы они перепутали. Да так грубо! Андреа же говорил это перед всем коллективом!

— Не совсем правильно, — медленно произнес Джо, наблюдая за Юрочкиным. — Видите ли, автоматизация управления весьма облегчает…

Немного послушав, Юрочкин оборвал его, зачитав несколько фраз.

— Это ваши слова?

— Думаю, таково мнение ряда ученых. Отчасти и мое. Не полностью.

— Вы говорили это на собрании? Да или нет?

— Подождите, — сказал Джо и закрыл глаза, стараясь поймать разгадку, которая дышала где-то рядом, два ответа: “да” и “нет”; “да” – это моя речь; “нет” – не моя. А чья же? Товарища Картоса?

Простая логическая задача, двухходовка? Плевать этому Юрочкину на Андреа! Он меня ловит!

Когда вечером Джо преподнес эту задачку, Андреа сразу же сообразил: тебя хотели сделать доносчиком… Джо сник, он боялся Андреа, потому что Андреа был прав: “Не надо было заводиться, обижать, оскорблять; глупо ссориться с системой, еще глупее увеличивать количество врагов, это непозволительная роскошь в нашем положении. Какого черта ты его срамил при всех, что мы с этого получили?..”

В час ночи слышимость становилась лучше, и им удалось поймать Англию, затем Германию. Передавали каким-то образом переправленное из тюрьмы заявление Розенбергов для печати:

“Вчера генеральный прокурор США предложил нам сделку – согласиться на сотрудничество с правительством и тем самым купить себе жизнь. Предлагая нам признать себя виновными, правительство тем самым заявляет, что сомневается в нашей виновности. Мы не будем способствовать оправданию грязного дела, сфабрикованного процесса и грязного приговора. Торжественно заявляем, что мы не поддадимся шантажу смертного приговора, не станем лжесвидетелями”.

Это было в ночь на 4 июня 1953 года. Прошло уже три года со дня ареста.

Энн первая почувствовала, что дело идет к развязке. Она была на пятом месяце беременности и особенно чутко и раздраженно воспринимала происходящее.

— Не понимаю, как можно из-за политики оставить детей сиротами, пойти на казнь. Ради чего? — спрашивала Эн.

— Они невиновны, они не могут признать себя шпионами, — говорил Джо. — Они приняли героическое решение.

Ее прохладное недоумение сбивало мужчин с толку.

— Они жертвуют собою, защищая честь и репутацию нашей партии! — с жаром настаивал Джо.

— Хороша репутация, если ее надо поддерживать казнью.

— Ты не должна так говорить, — вмешался Андреа, — они спасают и свое честное имя.

— Глупости! Они ничего не докажут своей смертью, — отрезала Эн. — Подумаешь – шпионы! Как будто у русских мало шпионов среди наших. Да и что тут позорного – добывать сведения для Советского Союза? Вы ведь тоже считаете, что если для Советского Союза, то все можно? — ядовито осведомилась она.

— Эн! — сказал Андреа.

— А что? Вы оба выполняете военные заказы. Чем это лучше шпионской работы? В Штатах вы работали на американскую армию, здесь на советскую.

Слова ее задели их за живое.

— Да, мы готовы, — сказал Джо. — Они нас изгнали. И мы теперь, к твоему сведению, работаем не ради денег, мы можем здесь работать по убеждению!

— Ладно, черт с ней, с вашей политикой. Но Этель, Этель не должна… Она мать! Это выглядит тщеславием – погибнуть во имя великой смерти! Им хочется войти в историю Америки.

— Как тебе не стыдно! Уж ты-то не должна была ее упрекать, — вырвалось у Джо.

Энн встала с кровати, положила руки на живот.

— Я оставила детей ради любви, а не ради политики. — В голосе звенели слезы. — А у нее поза! Наша жизнь не наша собственность! Она дается нам свыше. Никакая партия не может ею распоряжаться.

— Ты права. Если бы все дошли до этого, не было бы ни войн, ни революций, — примирительно сказал Андреа. — И слава богу!

Мысль Энн двигалась в каком-то недоступном для Андреа направлении. Трагедия Розенбергов волновала ее прежде всего как трагедия их сыновей. Однажды она, например, заявила, что Розенберги должны, если уж речь идет о столь высоких материях, заботиться и о чести Америки, и незачем марать ее смертью невиновных. Они ведь считают себя невиновными? Такой поворот изумил Андреа. Это произошло после того, как в камере Розенбергов установили прямой телефон к президенту в Белый дом на тот случай, если они решат уступить. Судя по всему, предсказания Энн сбывались, они не уступали, и день казни приближался. Еженощно по радио они слушали репортажи о пикетах, демонстрациях протеста, предположения о действиях властей и о действиях супругов Розенберг. Психологи ЦРУ не советовали предлагать Розенбергам отступничество. Надо предъявить им материалы об уничтожении в СССР еврейских писателей, о том, как Сталин организовал дело врачей и убийство Михоэлса. Советский режим повел политику на уничтожение евреев. И попросить Розенбергов обратиться к мировой общественности в защиту советских евреев. Необязательно изменять своим взглядам, они могут считать себя невиновными, но у них есть возможность остановить геноцид, к ним сейчас прислушиваются, им следует призвать евреев всего мира порвать с коммунистическим движением, ибо истинные интересы евреев выражает сионизм. Со своей стороны правительство сделает все, чтобы голос Розенбергов услыхал весь мир. У них есть шанс выполнить историческую миссию, помочь еврейскому народу.

Розенберги подумали и отвергли это предложение.

— Почему? — недоумевала Эн. — Кому выгодно их упрямство? Разве что советским и чешским антисемитам. Они станут трубить: смотрите, в Штатах евреев сажают на электрический стул, там настоящий антисемитизм.

Джо не отрывался от приемника. Он не мог его слушать один и засиживался у Андреа до поздней ночи. Друзья горячо обсуждали все данные, которые удавалось извлечь из американских источников. Главным документом обвинения была какая-то “схема атомной бомбы”, которую Дэвид Грингласс передал Розенбергу. Они знали Дэвида, младшего брата Этели, — туповатый жадный парень, за неуспеваемость был отчислен из Политехнического института, и представить невозможно, чтобы он мог сделать “набросок, раскрывающий основной принцип атомной бомбы…”. “В чем этот принцип заключается? Можно ли установить его на основании этого наброска?” – допытывалась на суде защита. Ответ эксперта Джо записал: “Определенное соотношение сильных взрывчатых материалов соответствующей формы с целью произвести симметричную конвертируемую детонирующую волну”. Никакого смысла в этой абракадабре ни Андреа, ни Джо не обнаружили. Основная улика выглядела спорной, недостоверной. Соблюдая беспристрастность, анализировали и так и этак. И все равно выходило, что судебный приговор похож на политическую расправу.

Не вытерпев, Джо направил письмо в американское посольство с категорическим протестом, копию – в английскую “Дейли уоркер”, уговорил Андреа присоединить свою подпись. Через день их вызвал к себе Юрочкин. Уютный особнячок, голубые шторы на окнах, цветы и густой запах жареного лука. В присутствии нескольких человек стоя Юрочкин заявил, что они нарушают обязательства, принятые ими, и в случае повторения будут привлечены к судебной ответственности. Металлически четко, фраза к фразе, так, чтобы выстроилась как минимум тюремная решетка.

Джо принялся размахивать законами международной солидарности коммунистов, нельзя, мол, бросать товарищей в беде, отдавать на расправу американской реакции.

— Мы сами разберемся, без вас, — сказал Юрочкин. — Вы нас не учите.

— Американскую обстановку мы знаем лучше вас! — В таких случаях остановить Джо было невозможно, его несло.

Монумент Юрочкина с трудом сохранил величественную позу.

— Вот бы вы и оставались там, в своей Америке. А то сбежали, коммунисты вшивые. А теперь туточки права качаете.