…“Лучший путь к успеху – успех”. Это означало: советую вам не изучать вопрос в поисках наилучшего решения, а сделать для этого хоть малость, успех, хоть крохотный, должен быть каждый день.

…Вторая фраза, которую он повторял и которую можно было считать тоже принципом: “Держись за свое вязанье” (свое вязанье – то есть не лезь в чужое для тебя). Как женщина каждую свободную минуту берется за спицы, продолжая вязку, так и ты: занимайся тем, что знаешь, и безотрывно.

— С чего вы взяли, что они сделают лучше вас?

— Но у них больше опыта!

— Значит, и больше предрассудков.

…“Не бойтесь, что этим уже занимаются, у вас голова устроена иначе, чем у них”.

…“Успех – это ваш успех. Неудача – это наша общая неудача, всей лаборатории. Постоянная неудача невозможна. Неудача постигала каждого, и Фарадея и Эдисона”.

Как все это было не похоже на обычное “давай-давай!”. Не было слышно и привычных угроз: выгоним, отберем партбилет!

…“У вас получилось? Отправляйтесь домой!” Это прозвучало впервые, когда Марк прибежал и доложил, что схема с триггерами действует лучше, чем ожидали.

— Домой поезжайте.

Марк был ошарашен.

— Но сейчас только двенадцать часов!

— Вот и хорошо. Пойдите в кино, в баню, к врачу.

— Зачем?

— Явитесь на работу завтра. С успехом надо переспать. Утром увидите истинную цену… С неудачей тоже полезно переспать вместо бабы.

…“Если вы настаиваете – пожалуйста, делайте”. Человек должен действовать самостоятельно.

…“Чем выше уровень власти, тем меньше людей”.

У него было всего два заместителя. Первый – Джо. Без всяких конкретных обязанностей. Джо советовал, вникал, следил за состоянием проблем в других странах и непрерывно фонтанировал идеи. Кроме того он, как правило, руководил мозговыми атаками при решении трудных задач. Второй заместитель решал организационные дела. Однако обращались к нему, да и к самому Картосу, не так уж часто, потому что лабораторию шеф разбил на мелкие группы – “чем меньше команда, тем она самостоятельнее мыслит, тем конкурентоспособнее, у малых групп больше честолюбия”.

Однажды к Картосу явился Виктор Мошков, торжественно объявив: “Я нашел хорошее решение!” Андреа, выслушав его, спросил: “И что из этого следует?” Виктор обиделся. Тогда Картос рассказал про своего приятеля, художника, который поехал в Париж и решил там остаться. “Он пришел к Шагалу, показал ему свои работы: “Видите, я хороший художник!” “Хороший, — сказал Шагал, — и что дальше?.. Вава, — крикнул он жене, — дай ему тысячу франков!” Так и у вас”.

Позже Джо спросил его: “Ты меня имел в виду? Мою неудачу в Париже?” Андреа отнекивался, но Джо был убежден, что эта притча о нем.

Можно было бы собрать целый свод правил, соблюдение которых обеспечивало успех лаборатории. Скажем, Андреа предпочитал скорбно промолчать, вместо того чтобы выругать: “Невысказанное недовольство звучит громче”.

Он избегал говорить: “Нет, это плохо, не пойдет”. Он задавал вопрос за вопросом, пока оппонент сам не начинал сомневаться.

Однажды Картос зашел в комнату, спросил, где Аркадий Тимченко. Ответили, что того нет на месте. Когда вернется? Неизвестно. А он сказал, где он находится? Нет, не сказал.

— Ну как же так, — вырвалось у Картоса, — ему же деньги платят!

Простейшее это недоумение запомнилось, его повторяли много лет. Наивность человека из другого мира позволяла увидеть нашу жизнь со стороны.

Этому странному, на советский взгляд, руководителю почему-то всегда было интересно знать мнение подчиненного. О себе, о других, о тематике, структуре лаборатории, о заказе. Несколько раз он порывался провести анонимное анкетирование, ему не позволили.

Сами по себе эти королевские наборы качеств, правил, приемов мало что объясняли. Секрет состоял в том, что от себя Картос требовал того же, чего добивался и от других, относился он к себе беспощадно, да еще и иронично. То есть он чрезвычайно уважал себя, если ему удавалось найти какое-то неординарное решение. И он же первый издевался над собой за ошибки. Правда, как заметил Виктор Мошков, “вы это позволяете себе только потому, что первый их находите”. Мог, например, на семинаре рассказать о своей работе над одним измерительным прибором примерно так:

“Через полгода возни я получил туманное представление о том, чего я хочу. Еще два месяца ушло на то, чтобы понять, что я вообще изучаю. Прибор я сделал быстро, зато он долго не работал. Я изменил методику, разработал новую подвеску. Это оказалось удачным изобретением, но не для моего прибора. Я выяснил, как надо вычитать ошибки, и вывел неплохую формулу, и тут я установил, что все дело в том, что были неверно присоединены провода. После этого все равно ничего не получилось. Сигнал был слабее в три раза, чем полагалось… Затем что-то получилось, и прибор заработал. Что именно получилось, никто не знает и никогда не узнает. Прибор работал и показывал сигнал в два раза чаще, чем надо. И какие-то еще дополнительные сигналы. И тут уж ничего нельзя было с ним поделать…”

Вот за что его обожали!

Однажды его поймали на противоречии. Он равнодушно пожал плечами: “Мало ли что я говорил, не стоит ко мне относиться некритически. Есть только два авторитета абсолютных – Христос и Ленин”.

Фразу эту толковали по-разному. Сошлись на том, что он имел в виду учения, которые изменили образ мышления людей.

Подступиться к нему с общефилософскими вопросами не решались. Ждали, когда он придет, сядет и заведет разговор на посторонние темы. О поэзии. О музыке. Такое он себе позволял. Редко, но позволял.

— Почему Христос оказал такое влияние? — спросил он однажды. — Вы можете сказать?

Никто не мог ответить, может, кто и хотел, но ждали, что скажет шеф.

— В христианской религии есть жертвенность. Человек приносит в жертву себя, эта религия не требует приносить в жертву других.

Никто с ними никогда не говорил о таких вещах.

— Бога познать нельзя. Люди Бога не знают, они знают пророков – Будду, Раму, Христа.

Андреа предупреждал Алешу Прохорова, что путь, избранный им, тупиковый, а через месяц объявил на семинаре: “Мы убедились в бесплодности такого варианта”. Пришлось Прохорову принять вариант Картоса, и когда схема показала хорошую надежность, Андрей Георгиевич объявил это достижением Прохорова. Так она и вошла в технологию как схема Прохорова. Алеша пробовал протестовать, но Андреа пренебрежительно отмахнулся: “Не мелочись”.

Это у него было общее с Бруком, Джо тоже не особенно занимала проблема авторства, идей хватало. Они появлялись одна за другой, к вечеру он не помнил утренних. Андреа старался его идеи просеивать, порой шутливо жаловался: “Джо – мой крест, четыре часа в день приходится тратить на споры с ним, есть ли жизнь на Марсе”.

На самом же деле среди множества безумных, непривычных идей Джо был небольшой процент стоящих. Может, одна на сто блестящая, и это оправдывало все. Но и бредовые идеи тоже возбуждали фантазию. Он нравился большинству сотрудников тем, что ни на чем не настаивал: хотите – берите, хотите – бросайте в корзину. К нему то и дело обращались за справками, советами, он много и быстро читал и знал все, что творилось вокруг ЭВМ. Джо перелопачивал великое множество материалов, его называли шагающий экскаватор. Стоило Андреа предложить что-то, как Джо оснащал это предложение ссылками на такую-то фирму, где то-то успели проверить, а там не вышло, а те вложили деньги тогда-то и нет результатов. Он работал как персональный компьютер Андреа, хотя в то время еще таковых не было.

Источник идей, источник информации – разделить эти роли Джо было трудно. Имелось у него и еще одно странное качество, можно даже сказать, редкий, особый дар. Он умел находить слабые места в сложнейших схемах, расчетах, технологиях. К мелочам не придирался, а вот в сомнительное место тыкал с ходу. Андреа говорил о нем с возмущением:

— Строишь, строишь хрустальный дворец, отделываешь детальку за деталькой, шлифуешь, любуешься, тут появляется Джо, бац копытом – и остаются одни осколки.