— Я не собираюсь, барон, — сказал он, — возвращаться к вашему спору, мы можем оправдать нашу жестокость под предлогом справедливой мести. Наше дело уже поставлено в невыгодное положение из-за недостаточного исторического видения. Это может быть ошибочным, но у большевиков есть преимущество. На нашей стороне должна быть моральная правда. Мы не можем позволить себе пачкать руки грабежом, погромами, избиением военнопленных и тому подобной мерзостью.

— Высшее командование делает все, чтобы пресечь эти эксцессы. По крайней мере наше возмездие суровое и скорое. Это не политика террора, как у красных, — быстро возразил Нейссен.

— Это политика или выражение террора? — Л-М деликатно смахнул комара с рукава.

— Это провокация! — В мягком полусвете Нейссен даже побледнел.

— Вы не уходите? — Лорд Эндрю выглядел усталым.

— Я собираюсь принести еще выпить, с разрешения Татьяны Петровны. Кто-нибудь хочет?

— Я сам себе принесу, — лорд Эндрю пошел с Нейссеном в дом.

Напряжение заметно спало. Я слушала скрип кресла-качалки, короткие шаги Алексея, зудение мошек вокруг лампы, лай собак где-то вдалеке и непрестанное стрекотание кузнечиков — типичные звуки мирной жизни.

— Как тихо! — Л-М словно прочитал мои мысли. — Я никак не могу привыкнуть к этому после двух лет грохота на западном фронте. Сюда артиллерийская канонада почти не доходит.

— Я будто глохну, — пианист поднял руки к ушам.

— Многие так. Однако, — сказал Л-М по-русски, — нет ничего похожего на нашу южнорусскую ночь, правда, профессор?

— Верно, — раздражение исчезло из голоса Алексея.

— Вы любите Россию, Алексей? — спросила я, когда он подошел ближе. В отсутствие Нейссена я могла свободно называть его по имени. В конце концов Алексей вырос в Варшаве, получил степень в Геттингене, первые исследования провел в Париже. — Вы ведь больше половины жизни провели за границей.

— Я достаточно прожил здесь. Да и кто не полюбил бы русскую землю? Она так обширна, так щедра, так прекрасно описана ее писателями и поэтами! Потенциал для человеческого развития безмерный. Но что с ней стало, я вас спрашиваю?

— Отец говорил что-то похожее, — пробормотала я.

Алексей очевидно не слышал.

— Вы знаете, — он повернулся к Л-М, — что евреям — офицерам Белой Добровольческой Армии было предложено подать в отставку?

— Генерал Деникин сделал это для их же защиты, в значительной мере против своей воли. Это действительно очень плохо, — заметил Л-М, явно преуменьшив значение этого факта.

Я не могла смотреть на Алексея и занимала себя тем, что развязывала узлы, которые завязала на шали Веры Кирилловны. И очень обрадовалась, когда вернулся Коленька с лордом Эндрю и Нейссеном, все трое с бокалами в руках. Теперь, возможно, мы будем говорить о менее болезненных вещах. Однако Геннадий Рослов захотел продолжить нашу политическую дискуссию.

— То, что вы говорили, князь, о красном терроре, было интересно, — он поднял глаза на Л-М. — Страх и подозрительность большевиков переходят все нормальные пределы. Как вы это объясняете?

— Мне кажется, большевики имеют веские причины бояться, — снизошел до обсуждения этого вопроса Л-М. — Малочисленная клика захватила власть в огромной стране и удерживает ее пропагандой и грубой силой. И как закономерный результат имеет на руках гражданскую войну. Вскоре вмешиваются иностранные державы, и это правительство выскочек будет осаждено как внутренними, так и внешними врагами. И вполне естественно, ведь паранойя не знает удержу.

— Как, по-вашему, что должны делать мы и союзники? — спросил Нейссен. — Сложить оружие? Боюсь, вы не поняли сути марксизма-ленинизма.

— Я уверен, большевики тоже. Я хочу сказать, — ответил, помолчав, Л-М, заметив удивление на наших лицах, — что это учение не может создать мифическое красное чудовище. Если оно станет реальностью, весь мир, возможно, не сможет с ним справиться.

— Очень хорошо сказано, князь. Отлично сказано, — донесся напряженный голос Алексея.

— Вы правы, — я тоже была поражена словами Л-М. — Нужно положить конец не сопротивлению — человеческое достоинство должно быть сохранено любой ценой, — а ненависти и насилию.

— Это изменнический спор, — сказал Коленька. — Я надеюсь, нас не подслушивают агенты контрразведки. — Он заглянул под стол и оглядел углы комнаты, затем с удовольствием взял сигарету у лорда Эндрю.

— То, что вы сказали о создании реальности в умах, князь, мне тоже когда-то приходило в голову, — тон Рослова отражал его растущее волнение. Мы даже забыли об атаковавших нас насекомых, боясь пропустить хоть слово.

— Когда совершилась революция в 1917, я был в Москве. Я видел мальчика не старше двенадцати лет, который вел в тюрьму взвод полицейских — около сорока рослых, сильных мужчин. Я подумал тогда: „Когда-то мы считали, что полицейский обладает властью над нами, а теперь больше так не думаем. Полицейский тоже так не думает и позволяет мальчишке вести себя в тюрьму“. Тогда я понял, что революция совершается в умах.

— Революция совершается в умах... Это тоже очень хорошо сказано, — сказал Алексей.

— Такой случай мог произойти только в свободном обществе, каким была Россия до 1917 года, — усмехнулся Нейссен.

— Все перемены в умах в мире не сбросят большевистский режим.

— Это возможно, — настаивал Алексей, — если большевикам дадут проводить свой курс. Контрреволюция и иностранная интервенция в конечном итоге лишь укрепляют большевиков.

— Профессор, будьте осторожней! — воскликнул Коленька.

— Вы говорите, если я правильно вас понял, профессор, что если мы откажемся от сопротивления, то вряд ли потерпим поражение? — спросил Нейссен.

Вместо меня ответил Л-М:

— Это странная логика, но я отчасти согласен с профессором Хольвегом.

— Обе точки зрения убедительны, — Рослов насмешливо похвалил разгоряченных противников. — Я думал о чем-то совершенно постороннем, — добавил он потом.

— Расскажите, маэстро, — попросила я, пока беседа снова не стала опасной.

— Здесь, на этом крыльце, поздним летом в провинциальном русском городе мы сидим, беседуя, как персонажи пьесы Чехова. И знакомые всем чувства, от которых они страдали — неразделенная любовь, неудовлетворенные стремления, — теперь кажутся, как бы это сказать, искусственными. Теперь я вижу, что в прошлом я страдал, главным образом, от искусственных чувств. — Геннадий с подкупающей робостью смотрел на меня, на Алексея, на четырех офицеров.

— Итак, вместо этого мы здесь говорим о войне, коммунизме, а если смотреть на это свыше, — Л-М взглянул на небо, — это также может оказаться незначительным.

— Или крайне необходимым, — прозвучал молодой сильный голос лорда Эндрю. — Логически это одно и то же. Если говорить обо мне, мистер Рослов, я в настоящий момент являюсь для себя полной реальностью.

— Я согласен с его превосходительством. — Коленька очень хотел продемонстрировать свой беглый английский. — Возможно, я не имею значения с точки зрения глобального порядка вещей, возможно, даже с точки зрения обыденного порядка, тем не менее мое собственное благополучие всегда важно и необходимо. Я думаю, это верно и для самых исключительных людей, таких, как профессор Хольвег и маэстро Рослов, и для самых средних, как я. Только большевики отказываются принять этот всеобщий факт. Поэтому, — заключил Коленька, — они и убивают столько людей.

— Давайте больше не будем говорить об убийствах, — сказала я, с признательностью глядя на Коленьку. В атмосфере сектантских страстей Таганрога его эгоистичный прагматизм был почти облегчением.

Стояло напряженное молчание. О чем думали Алексей и Нейссен? Странно, что такие антиподы, как эти двое, оба влюблены в меня! А я не могу полюбить никого из них. Как Л-М, я была не способна на страсть. Я смотрела на сверкающие звезды, слушала стрекотание степных кузнечиков, этих вечных летних скрипачей земли, пиликающих так же ликующе здесь, в центре гражданской войны, как в Веславе во время отступления 1915 года. Меня охватило острое щемящее чувство потери.