Бедный Алексей, жертва ревности — такого неразумного чувства!

— Нет, нисколько. Нейссен — это лишь связующее звено с Татьяной Николаевной. Я ценю его преданность семье нашего покойного государя, преданность, которую свита Веры Кирилловны только и признает.

— Снобы, спекулянты. Ваш Таганрог кишит ими, как вшами. — Алексей подвел итог своих впечатлений от Белой Ставки. — Вы назовете мне настоящую причину вашего пребывания здесь?

— Я жду встречи с генералом Деникиным, чтобы расспросить его об обстоятельствах смерти Стефана.

— Если вам намерены их сообщить, то могут и переслать почтой. Думаю, что у вас есть другой замысел.

Я больше не могла скрывать правду:

— Мне нужно разрешение генерала Деникина, чтобы вступить в армию сестрой милосердия.

Даже признавшись, я понимала подлость своего предательства. Я слишком легко выбросила Алексея из головы. В тот момент, когда он появился, он снова обрел свое влияние на меня. Разве я не предала Стефана? Разве я не предала отца? Разве я не стала старше, сильнее, и уступлю ли я сейчас Алексею? Я решительно подняла голову.

— Татьяна Петровна, вы не в своем уме, — последовал ожидаемый взрыв. — Белое движение реакционное, ретроградное, антисемитское, узко милитаристское. Оно вобрало в себя все недостатки старого режима и никаких его достоинств. Я не для того вез вас через всю Россию, через все препятствия, чтобы увидеть, как вы бросаетесь в фальшивое, ничтожное дело!

Я поднялась и тоже стала ходить по комнате.

— Я ценю тот риск, на который вы пошли ради меня, Алексей, и я с радостью возмещу вам все издержки, если это возможно. Но это не дает вам права распоряжаться моей жизнью, заставлять меня идти против совести... просить меня изменить долгу... — я с трудом подыскивала слова, чтобы выразить свой праведный гнев.

— У вас нет долга перед белыми. Это романтическая фантазия, не более. А что касается того, что вы называете своей совестью, если вы проверите, вы, возможно, увидите, что это скорее продукт вашего воспитания. Пора освободиться от прошлого, Татьяна Петровна. Я говорю это не ради себя, ради вас. — Он остановился рядом со мной, а я склонилась к пианино, чтобы избежать его взгляда. Его маленькая рука вспорхнула мне на плечо, потом снова опустилась.

— Влюбитесь в своего балтийского барона или любого другого достойного молодого человека — с этим я еще могу смириться, — но не жертвуйте своей жизнью.

— Дорогой Алексей! — я была глубоко тронута. — Среди ныне живущих молодых людей никто не заслуживает большей любви, чем вы.

Если я останусь в живых, а Стефан так и не появится, кто, кроме Алексея, мог бы вести меня в будущее, которое виделось мне таким неопределенным?

Он пылко поцеловал мою руку.

— Теперь я пойду. Все, о чем я вас прошу, — думайте прежде, чем делать, продумайте все аспекты, чтобы вы могли принимать решения, руководствуясь разумом, а не эмоциями.

Алексей был занят своими делами, и я не видела его до симфонического концерта.

Исполнителем Второго концерта для фортепьяно Рахманинова был известный русский пианист Геннадий Рослов, в прошлом получавший помощь от Силомирских. Я помнила посещение его дома в Петрограде много лет назад. С восторженного одобрения моих хозяев, я пригласила его на небольшой вечер. Хозяйка приготовила закуски, а Зинаида Михайловна сварила кисель из малины. Несмотря на опасность эпидемии, зал на концерте был полон восторженной и на удивление элегантной публики. После концерта Алексей и мои кавалеры вернулись с Геннадием Рословым. Коленька, который сам предпочитал общество молодых людей, тем не менее привел нескольких барышень для своих друзей.

— Я помню ваш приезд в Петроград семь лет назад, — сказал Геннадий Рослов, после того как я поприветствовала моих молодых гостей и тех „преданных моей семье“, которых привела Вера Кирилловна. — Моя мать заставила нас умыться и надеть все самое лучшее, как будто мы собирались в церковь. Я был так напуган! Но увидев вашу робость, я почувствовал себя увереннее.

„Я была робкой, потому что он был беден, и я смутилась“, — подумала я.

— Вы еще показали мне, как играть сложный пассаж в сонате си минор Моцарта.

— В адажио! — уточнил он. — Дьявольский Моцарт! А вы все еще играете на фортепьяно, Татьяна Петровна?

— Я люблю это больше всего. Я боюсь, что у меня больше не будет возможности играть — я иду на фронт.

— Вы в самом деле должны это сделать? — он выглядел искренне несчастным.

— Это безумие, — сказал Алексей. — Возможно, вам удастся отговорить ее от этого, маэстро. Я сдался.

— Дочь генерала князя Силомирского не могла поступить по-другому, — откликнулся Нейссен.

Алексей возразил.

— Татьяна Петровна не только дочь генерала князя Силомирского и подруга покойной великой княжны Татьяны. Она сама по себе личность, со своими собственными способностями и стремлениями.

Я встала между спорящими.

— Профессор Хольвег говорит о моем старом стремлении изучать медицину. Служба в качестве полевой сестры только отсрочит это.

Я увела Алексея и моего почетного гостя в угол, где они были недостягаемы для колкостей Нейссена. Они уселись, как старые друзья, для дружеской беседы.

— Мы говорили в основном о вас.

— О! Я думаю у вас много общих интересов.

— Да, и много общих друзей. Моя старшая сестра была студенткой профессора Хольвега в Петербургском университете. Она была увлечена им. Впрочем, как и большинство его студенток.

— Я не удивляюсь этому.

Алексей никогда не намекал на свою популярность. Он, казалось, хотел быть скорее отталкивающим, чем привлекательным, и все же я могла подтвердить его странную притягательность.

— На его лекции собиралась толпа, — мой знаменитый гость восхищался чужой известностью. — И подумать только, он был вашим наставником!

— Да, боюсь, я не понимала тогда, какой привилегией это было.

— Мы многое считали само собой разумеющимся в те давние дни. Если мы больше никогда ничего не станем считать само собой разумеющимся, — заключил Геннадий Рослов с подкупающей скромностью, — возможно это будет самый полезный урок, который дала нам революция.

„Не считайте любовь Алексея Хольвега само собой разумеющейся“, — поняла я невысказанный смысл этих слов.

Тема моего волонтерства снова всплыла перед концом вечера, когда Коленька забрал своих барышень и люди из окружения Веры Кирилловны ушли.

Чета старых слуг ушла спать на закате — слуги теперь были немногочисленны и поэтому уважаемы. Я отпустила молодую горничную и усталую дочь хозяев, которые помогали обслуживать именитых гостей. Мы вынесли остывший чай и напитки на открытую террасу, которая шла вокруг нижнего этажа, и расселись вокруг масляной лампы, стоявшей на столе, глядя на росистый сад. Безлунное небо было усыпано звездами, воздух благоухал мятой, издалека доносился запах скошенного сена. После привкуса мела, оставленного месяцами сухой жары и всепроникающей пыли, ночная свежесть ощущалась как бальзам.

В шелковой испанской шали, которую мне одолжила Вера Кирилловна, я сидела в кресле-качалке напротив Геннадия Рослова, одетого в белый смокинг с черным галстуком. Пианист сидел, подавшись вперед, перед своим стаканом чая, словно перед роялем, Алексей, в тропическом костюме вполне приличного покроя, купленном на деньги, заработанные в ночном клубе, ходил вдоль террасы, движимый, как я подозревала, в равной степени эмоциями и лихорадочно работающим умом. Мои кавалеры-офицеры также остались стоять. Хорошо отглаженный мундир лорда Эндрю казался ослепительно белым рядом с чистыми, но поношенными гимнастерками Л-М и Нейссена. Как только Вера Кирилловна ушла, оба расстегнули воротнички с презрением ветеранов к условностям. Воспользовавшись преимуществом роли королевы, Вера Кирилловна бросила все и всех на мое попечение. Мне пришлось великодушно избавить ее от утомительного продолжения вечера.

— Какой великолепный музейный экспонат, эта графиня! — воскликнул лорд Эндрю. — Ее следовало бы хранить под стеклом! Вы позволите, Таня? — он зажег сигарету после того, как мы все отказались к нему присоединиться.