Хотя в целом им и недоставало величественной пышности магов Великого Мотолама, они отличались ничуть не меньшей капризностью и своеволием. Правда, многочисленные неприятные происшествия со временем заставили их подчиняться определенному своду правил. Свод этот, известный под названием «Монстритуция», или, менее официально, «Голубые принципы», нанесли на поверхности голубой призмы, хранящейся в укромном месте. В объединение входили самые прославленные маги региона. Ильдефонса единогласно провозгласили Наставником и наделили огромной властью.
Ильдефонс жил в Баумергарте, древнем замке о четырех башнях на берегу реки Ском. Наставником его избрали не только за приверженность «Голубым принципам», но и за уравновешенный нрав, порой граничащий с бесстрастием. Терпимость его вошла в поговорку: сейчас он мог посмеиваться над скабрезными шуточками Дульче-Лоло, а через минуту внимательно выслушивать соображения сурового Чамаста, прослывшего закоренелым женоненавистником.
Обыкновенно Ильдефонс представал перед коллегами в облике жизнерадостного мудреца с блестящими голубыми глазами, плешивой макушкой и клочковатой светлой бородкой — такая наружность располагала к доверию, которое маг нередко обращал к собственной выгоде, так что эпитет «бесхитростный» применительно к Ильдефонсу едва ли был справедлив.
В описываемое время число волшебников, соблюдавших верность «Голубым принципам», составляло двадцать два человека[10]. Несмотря на неоспоримые преимущества благопристойного поведения, кое-какие особо живые умы оказались не в силах противиться искушению нарушить правила и время от времени устраивали хулиганские выходки, а однажды даже пошли на весьма серьезное нарушение «Голубых принципов». Объектом этих шуток стал Риальто, которого иногда именовали Великолепным. Он жил в Фалу, неподалеку от Вильды, в краю невысоких холмов и темных лесов на восточной границе Асколеза.
Неизвестно почему, но в кругу товарищей Риальто считался спесивцем и не пользовался большой любовью. Природа наделила его внешностью благородного и высокопоставленного вельможи: короткие черные волосы, суровые черты лица и непринужденные манеры. Однако Риальто не был лишен тщеславия, что вкупе с надменным поведением нередко выводило товарищей из себя. Кое-кто из них даже демонстративно отворачивался в другую сторону, когда Риальто появлялся на собрании, на что тот реагировал с полнейшим безразличием.
Аш-Монкур относился к числу тех немногих, кто искал общества Риальто. Он избрал для себя внешность ксарионского бога природы и являл миру бронзовые кудри и утонченные черты, которые, по мнению кое-кого из его товарищей, несколько портили чрезмерно румяные губы и, пожалуй, глаза, слишком круглые и ясные. Побуждаемый завистью, иногда он, казалось, в точности копировал жеманные манеры Риальто.
Сам Аш-Монкур обладал ворохом навязчивых привычек. Задумавшись над чем-то, он щурился и теребил мочки ушей, когда что-то озадачивало, он принимался ожесточенно расчесывать подмышки. Подобные манеры, от которых он никак не мог избавиться, совершенно не вязались с небрежным апломбом. Он подозревал, что Риальто посмеивается над его потугами, что лишь разжигало его зависть, которая и толкнула его на хулиганские выходки.
Мун Волхв давал званый обед у себя во дворце, и теперь гости готовились расходиться. Они уже вышли в фойе и принялись разбирать плащи и шляпы. Риальто, с неизменной скрупулезностью исполнявший правила этикета, протянул Гуртианцу сначала его плащ, затем шляпу. Гуртианц, чья голова переходила прямо в массивные плечи, минуя шею, что-то буркнул в знак благодарности. Аш-Монкур, стоявший неподалеку, воспользовался случаем и пустил в ход заклятие, увеличив шляпу Гуртианца на несколько размеров, и когда вспыльчивый маг нахлобучил головной убор на макушку, оный провалился сзади почти до самых плеч, а спереди из-под полей торчал один только нос-картошка. Гуртианц сорвал шляпу с головы и оглядел ее со всех сторон, но Аш-Монкур уже снял заклятие, и с виду все выглядело вполне обычно. Гуртианц снова примерил шляпу, и на этот раз она села как полагалось.
Однако даже сей досадный эпизод мог бы пройти незамеченным, если бы Аш-Монкур не запечатлел эту сцену в картинке, которую впоследствии распространил среди магов и прочих представителей местной знати, чьим расположением Гуртианц желал заручиться. На картинке красовался Гуртианц с торчащей из-под шляпы красной шишкой носа, а на заднем плане маячило насмешливо улыбающееся лицо Риальто. Последний был единственным, кто не получил экземпляр картинки, а рассказать ему о ней никто не подумал, и уж меньше всего к этому был склонен Гуртианц, чья ярость не знала границ и который теперь с трудом сдерживался при одном лишь упоминании имени Риальто.
Аш-Монкур пребывал на седьмом небе от успеха проделки. Любое пятно на репутации Риальто могло лишь пойти на пользу его собственной, к тому же он обнаружил, что замешательство Риальто доставило ему злорадное удовольствие. Эта шутка положила начало целой серии козней, которые превратились для Аш-Монкура в своего рода болезненную страсть, и целью всей его жизни стало полное и окончательное посрамление гордого Риальто.
Узнав, что Риальто задумал подновить комнаты для гостей в своем дворце Фалу, Аш-Монкур выкрал из коллекции Ао Опалового ценный экспонат и устроил так, что камень оказался прикрепленным к концу сливной цепи в новой уборной в Фалу. Когда Ао прознал, какая судьба постигла его великолепный двухдюймовый опал каплевидной формы, он, как и до него Гуртианц, впал в бешенство и с ним едва не сделался припадок.
В другой раз, когда Риальто экспериментировал с пузырями из светящейся плазмы, Аш-Монкур заставил один из них опуститься на бесценное дерево аркесад, которое Зилифанд выписал с Канопуса и трясся над ним как одержимый.
Соприкоснувшись с кроной, плазма взорвалась и осыпала все вокруг осколками хрупкой стеклянной листвы, а жилище Зилифанта пропиталось неистребимым зловонным запахом.
Зилифант немедля пожаловался Риальто хриплым и срывающимся от негодования голосом. Риальто прибегнул к сухой логике и привел Зилифанту ровно шесть неопровержимых причин, по которым ни один из его пузырей никоим образом не мог причинить такие разрушения, после чего выразил пострадавшему свое сочувствие, но платить за нанесенный ущерб наотрез отказался. Возмущение Зилифанта подогрел Аш-Монкур, по секрету сообщивший тому, что Риальто якобы во всеуслышание грозился использовать злополучный аркесад в качестве мишени.
— Более того, — добавил Аш-Монкур, — Риальто заявил буквально следующее, я цитирую: «От Зилифанта постоянно исходит такой чайф, который забьет запах любой плазмы».
На этом Аш-Монкур не остановился. У Гильгеда был ручной обезьябр, к которому тот питал необыкновенную привязанность. Аш-Монкур, нацепив черную маску, черный плащ и черную же шляпу, ничем не отличавшиеся от тех, что носил Риальто, похитил зверька и на цепи приволок его в Фалу. Там он избил животное и привязал на коротком поводке между двумя стеблями крапивы, что еще больше усугубило страдания питомца Гильгеда. Последний, узнав обо всем от селян, примчался в Фалу. Он освободил обезьябра, выслушал его горестные жалобы и набросился на Риальто, предъявив тому все неоспоримые доказательства его вины. Риальто категорически отрицал свою причастность к этому злодеянию, но разбушевавшийся Гильгед стоял на своем.
— Будис недвусмысленно указывает на тебя! — вопил он. — Он утверждает, что ты угрожал ему и заявлял: «Я — Риальто, и если ты воображаешь, что получил хорошую трепку, то погоди, это была только разминка!» Что это такое, если не безжалостная жестокость?
— Ты должен определиться, кому веришь больше, мне или этой уродливой твари, — отрезал Риальто. С этими словами он отвесил пренебрежительный поклон и, вернувшись в дом, захлопнул дверь. Гильгед выкрикнул ему в спину последний упрек и покатил Будиса домой в тачке, обложенной шелковыми подушками. В итоге маленького недоразумения Риальто смог с полной уверенностью причислить к стану своих гонителей еще и Гильгеда.
