«В порядке ли парашют, раскроется ли он?» — подумал я.

Огромная разреженность не давала парашюту насытиться воздухом. Поэтому он так медленно раздувался, увеличиваясь в своем объеме. Наконец, перед глазами появился полукруг купола, меня встряхнуло чудовищным толчком, сразу же бросило в сторону.

Это было раскрытие, по силе динамического удара, пожалуй, впервые столь тяжелое. На несколько мгновений от силы рывка я перестал что-либо видеть, потерял ориентацию. Потом зрение возвратилось ко мне, и, раскачиваясь как маятник под куполом, я различил довольно ясно землю.

Парашют не обманул, раскрылся. Мне не пришлось воспользоваться запасным. Снижение началось нормально. Но через каких-нибудь три-четыре секунды я убедился в ошибочности своих заключений. Страшные порывы ветра швыряли меня в сторону, все увеличивая угол раскачивания. Эта болтанка охватила меня так внезапно, что я сразу потерял из виду землю. После нескольких взмахов под парашютом, каждый, примерно, до ста двадцати — ста сорока градусов, меня бросило в пот. Из-под кислородной маски и шлема по лицу струились неприятно щекочущие капли.

Первым намерением было уменьшить болтанку, подтягивая боковые стропы парашюта, но все усилия мои были напрасны. Я отыскивал внизу землю, примерял оставшееся расстояние.

Как далеко!

Ко всем ощущениям болезненной усталости прибавилась страшная тошнота. Изнутри к горлу шел тяжелый, удушающий и отвратительный ком. Если начнется рвота, подумал я, неизбежно придется снять маску. Это значит лишиться кислорода. В то же время высота моего снижения была не менее восьми с половиной тысяч метров. Нет, маску снимать нельзя!

С беспокойством глядел на далекую землю, на парашют, раздираемый воздушными шквалами, ощущая страшное приближение удушья и свою полную беспомощность.

Вдруг грозный металлический гул нарушил мое одинокое снижение: в пятнадцати-двадцати метрах подо мной проскочил силуэт скоростного истребителя, сразу же пропавший. Меня бросило в холод. Летчик, увлекшийся пилотированием самолета, легким прикосновением крыла мог навсегда прервать мою тошноту и дальнейшее самостоятельное снижение.

Я не успел еще представить себе свое положение, как новый рев мотора пронесся надо мною. Инстинктивно, еще не видя ничего, с оставшейся силой вцепился я в несколько строп, чтобы скольжением заставить парашют быстрее выйти из опасной зоны. Может быть мне показалось, что тень второго истребителя проскочила над самым краем купола, вмяв его могучей воздушной струей…

Теперь я вспомнил красноармейца, пытавшегося задержать наш вылет, вспомнились и разговоры, слышанные перед стартом на аэродроме.

По намеченному плану, в полдень должны были подняться скоростные бомбардировщики и принять воздушный бой с истребителями. Время учебной атаки было согласовано с нашим полетом. Но мы вылетели не утром, как намечали, а в полдень… Командование не успело предупредить летчиков истребительной авиации, самолеты которой были уже в воздухе.

Звено истребителей, приняв самолет Скитева за «противника», атаковало его на высоте около пяти тысяч метров. Скитев уклонился. Истребители вновь атаковали его и вынудили принять бой. Скитев пытался еще раз уйти от них и обезопасить мое снижение, прорывая звено атакующих самолетов, но те буквально сели ему на спину и хвост. Я неизбежно оставался в зоне боя.

Видя перед собой только машину Скитева, летчики носились на огромных скоростях, не подозревая о моем пребывании в воздухе, которое мне начинало казаться уже последним.

Я решил воспользоваться перочинным ножом, привязанным к ноге, и перерезать стропы парашюта, чтобы затяжным прыжком уйти от истребителей и от бушующего воздушного шторма, а затем раскрыть второй запасной парашют. Но у меня просто нехватало сил. Никогда так безнадежно я не чувствовал своей беспомощности, никогда так властно не держал меня купол парашюта, покорный моему управлению. Теперь парашют управлял мной. Как зверек в барокамере, я покорился своей участи и неумолимой силе, опускаясь до того медленно, что, казалось, не сумею преодолеть до конца всех пыток своего снижения. Тошнота уже двинулась в глотку, душила, временами меня бросало в полное забытье…

Очнувшись, я почувствовал, что кислородная маска совершенно мокра. Ни о чем не думая, я сорвал ее с лица, потому что она уже не насыщала дыхания, а затрудняла его. Кислород совсем не поступал из баллона, входное отверстие шланга было забито рвотой. К счастью, высота не превышала четырех тысяч метров. Я хватал естественный воздух часто и жадно, насколько позволяли мои силы.

Снова гул мотора. Осмотрелся, увидел самолет Скитева, отбившийся от своих преследователей. Он кружил надо мной в ожидании сигнала «благополучия», о котором я совершенно забыл, сразу попав в болтанку. Я с трудом помахал ему рукой.

Опускался я подавленный, разбитый, безразлично глядя на местность, отчетливо открывшуюся передо мной. Меня сносило в сторону на большую дорогу через какое-то колхозное селение, расположенное на берегу маленькой речки.

По дороге неслись машины.

«Хорошо бы, — подумал я, — очутиться сейчас в одной из них и попасть в госпиталь».

Рассчитав, что через несколько минут должно произойти приземление, я раскрыл второй парашют. Теперь сближение с землей нужно было не ускорять, а замедлять, потому что все мое обмундирование слишком стремительно несло меня вниз. Но и со вторым парашютом я основательно плюхнулся на землю, успев, однако, своевременно сделать нужную позицию. Но падение это было настолько приятным, что я, глубоко вздохнув, вытянулся на траве, мгновенно охваченный болезненной дремотой.

Очнулся я от звонких ребячьих голосов. Знакомые врачи снимали уже с меня кислородную аппаратуру и обмундирование.

Несколько хороших вдохов нашатырного спирта окончательно прояснили мою память. Я понял, что с первым прыжком из стратосферы все покончено, и через несколько минут беседовал об этом с корреспондентом, встретившим меня вместе с командованием.

Мы поехали в часть, сопровождаемые двумя «санитарками», высланными на поиски меня в предполагаемом радиусе приземления.

Несколько дней оказалось достаточно, чтобы не только забыть неудобства первого визита в стратосферу, но и вновь пожелать прыгнуть с более высокого горизонта. Отныне абсолютный рекорд высотного прыжка из стратосферы принадлежал нам. После всевозможных вычислений и проверки барограммы комиссия установила истинную высоту прыжка в девять тысяч восемьсот метров. Но мой неразлучный спутник Скитев подзадоривал меня, расхваливая свой великолепный боевой самолет:

— Давай, Костя, подымемся тысяч на двенадцать, а там посмотрим — заберемся и выше!

Эта идея захватила меня. Ряд проблем, связанных с прыжками из стратосферы, оставался еще не разрешенным, Я обратился в штаб с просьбой вновь разрешить мне подняться со Скитевым в стратосферу!

На девятый день после первого прыжка мы поднимались со Скитевым в тренировочный полет.

Оставшееся до полета время мы должны были провести на строгом режиме, тщательно подготовляя себя к серьезному и ответственному испытанию. Правду говоря, этот режим на земле был для нас более тягостным и несносным, чем трудность подъема и прыжка.

Военные врачи Элькин и Андреев созвали целый ученый совет, который потребовал, чтобы мы разделись догола, и затем поочередно каждый выслушивал, выстукивал и осматривал нас с невероятной сосредоточенностью, словно говоря всем своим видом: «И какой чорт тянет вас в эту дурацкую стратосферу!»

Потом врачи совещались и, видимо, не найдя ничего предосудительного в наших организмах, установили строгую диэту. Прежде всего мы получили по нескольку коробок угольных таблеток, карболена. Вяжущие, с каким-то солено-кислым привкусом угольки мы должны были глотать, по выражению Элькина, «как монпансье», чтобы уничтожить образующиеся в кишечнике газы.