Чуть задрав нос, аэроплан пошел виражем над сузившимся внизу зеленым полем аэродрома. Теперь четырехугольник аэродрома казался обрамленным яркими цветочными грядами. То была праздничная толпа, воодушевленно следившая за аэропланом и чуть видимым силуэтом пилота, будто повисшим на переплете сидения. Одни в этом полете видели будущее русской авиации, другие — просто необычный акробатический номер. Для самого Мациевича полет решал успех любимого дела, — было обещано купить во Франции новый аэроплан.

Ровное гудение мотора все чаще нарушалось стуком. Можно себе представить, как удручала Мациевича эта несомненная неисправность в моторе, которая дала себя знать с первых минут полета.

Снижаться нельзя. Нужно пройти еще несколько кругов, сделать простейшие фигуры и вернуться на землю, не опорочив своей машины.

Мациевич дал газ до предела. Вздрогнув всем корпусом, аэроплан судорожно качнулся, словно желая сбросить больной мотор со своих хрупких, раздвоенных плоскостей. Затем, пролетев но горизонту около сотни метров, неожиданно «клюнул» к земле. Мациевич стремительно вытянул руль глубины и удержал аэроплан на одном горизонте.

Едва уловимые прежде стуки теперь уже слышались явственно. Мотор в серьезной неисправности. Только на земле можно установить, в чем дело. Но преждевременная посадка подобна поражению.

Мациевич повел машину на малых оборотах, полный решимости продолжать полет. Взглядом он определил высоту полета и, удовлетворенный ею, попытался задрать машину вверх. Легкий решетчатый хвост опустился, мотор поднялся к небу, дошел почти до мертвого положения, и вдруг аэроплан валится на спину, начиная стремительное падение. Мациевич судорожно удерживает гибельное пикирование. Аэроплан снова идет по кругу.

Я представляю моего бедного друга, припомнившего в эти минуты раздражительный разговор механика с инженером, какое-то непонятное упрямство суетливого полковника… Но Мациевичу важно было одно — дозволено было бы лететь.

Да и почему было не лететь перед многотысячным народом, взволнованно приветствующим рождение своей, русской авиации?

Вслушиваясь в шум мотора, Мациевич прибавил газ и начал одну из простейших фигур. Он накренил самолет на левое крыло, но внезапный рывок потряс машину от мотора до хвостового оперения. Верхнее крепление ударило его по голове.

Перекладина, на которой он сидел, согнулась под тяжестью тела. Потом машина повалилась на левую плоскость, мотор вдруг с выстрелом выплюнул газ и окончательно умолк…

В непостижимой тишине Мациевич услышал зловещий свист воздуха, который уже вихрился в раздирающихся плоскостях самолета. Он круто вырвал руль глубины и в тот же миг силой большого удара сам вылетел из сидения.

Земля мелькнула зеленым прямоугольником, обрамленным пестрой людской гирляндой, потом она закружилась перед глазами по спирали, вращаясь в ритм змеиному свисту, который все нарастал в барабанных перепонках.

Мациевич поднял голову, он хотел посмотреть на свой падающий аэроплан, но огромная несущаяся скорость остановила его движение на полуобороте головы. Он так и не увидел своей машины и падал, разгоряченный невероятностью катастрофы, совершенно не думая о смерти, которая неслась к нему навстречу.

Ломалась машина, которую оп любил, которой доверял… Теперь она гибла, губя, вероятно, и его…

Мациевич еще раз попытался поднять голову, чтобы увидеть хрупкую машину. Но в следующий миг его тело, вмявшись в землю, отскочило в сторону на несколько метров.

Дикий крик тысяч людей застыл в воздухе.

У безжизненного мешка мышц и костей, окруженного нарядом полиции, жестикулировал полковник Кованько».

Рассказчик взволнованно поднялся со своего кресла.

— Я не понял, простите, вы и сами летали? — спросил я, заметив волнение старика.

О минуту он стоял молча, потом, словно нехотя, ответил:

— Летал на том же однотипном рыдване. На второй посадке я поломал себе ногу, а мой спутник отлетел от удара на три сажени. Мы оба лежали в больнице. Он — с перевязанной головой, — при падении кожу с его лица содрало, как чулок. Я — с перешибленной ногой, закованной в гипс. Вот какова была техника, которую мы имели.

— Думаю, что теперь на технику отечественной авиации вы не в обиде, — смеясь сказал я.

— Ну, и вы, вероятно, на нее не сердитесь.

Слева по борту в легкой дымке вырисовывались сизые кавказские берега. Собеседник встал и пошел в каюту собираться.

Когда теплоход остановился на рейде и к его борту направился катер, старик в морском кителе с двумя боевыми орденами на груди подошел попрощаться.

— Благодарю за общество, хотя не знаю, как вас назвать.

Я назвал себя.

— Рад трижды… Откроюсь и я — конструктор И.

Невольно я отступил на шаг, затем мы обнялись как люди, чувствующие друг к другу неизмеримую благодарность.

Я уже всем рассказывал, что будущее мое — авиация: у меня приняли документы в летную школу и допустили к испытаниям.

— Зачислен! — хвастливо сообщил я своим товарищам. — Думаю итти в истребиловку…[1] Как вы, ребята, советуете?

Ошарашенные дерзостью или «успехом», ребята молчаливо и завистливо переглядывались, а это еще больше разжигало во мне вздорное хвастовство.

— В истребиловке как-то больше самостоятельности, — тоном знатока говорил я. — Сел в самолет — и будь здоров. Сам себе хозяин — никаких дядек. На бомбовозе лихо не выскочишь… Всегда над тобой командир, штурман… Словом, решено — иду в истребиловку. Только бы попался смелый инструктор. А то знакомый парень рассказывал…

Ребята подсели ближе.

— «Я, говорит, хотя в первый раз вел машину, но убежден был, что выдержу. Взлет был хорош. Летели в учебной. Как полагается — спереди я, сзади — инструктор. Пусть, думаю, смотрит, рыжий, как летать нужно. Делаю круг, иду по прямой, только чувствую, что машину на разворот тянет. Прибавляю газу, пытаюсь выровнять — смотрю назад, а он, сукин сын, нарочно в вираже держит самолет (управление-то двойное) — как, дескать, буду реагировать. Ну, а я реагирую — бросил ручку, поднял вверх руки — смотри, мол, не управляю. И он руки поднял… Я хватился тогда за штурвал, но поздно, над головой что-то звякнуло, хрустнуло, меня ударило по затылку… Машина плюхнулась на землю… Ладно, еще под нами оказалась пашня — отделались ушибами…»

— Ну, и что же? — спросили мои зачарованные слушатели.

— Ну, и списали, конечно, парня из авиации. А не будь инструктора, пожалуй, и сейчас бы…

— Но ведь инструктор-то был прав, — возразил товарищ.

— А вообще не люблю я советчиков, — грубо отрезал я. — Иду в истребиловку, не уговаривайте.

Экзамены начались хорошо. Бесповоротно убежденный в своем призвании, я взял расчет на заводе и попрощался со всеми знакомыми.

— Еду в авиацию.

Врачи также признали меня годным. Оставалось показаться только терапевту, и через день, сделав кое-какие покупки к отъезду, я зашел к врачу, уверенный в безупречном состоянии своего здоровья.

— Негоден, — вдруг ошарашил меня маленький старичок, тщательно выслушав мои легкие.

— То есть… как негоден… — еле пролепетал я.

— Негоден, голубчик, — по складам произнес старичок, приподняв очки.

И, увидев вдруг смякшее, серое мое лицо, более ласковым голосом повторил:

— Негоден, милый… Годика через два, пожалуй…

Пришибленный, опозоренный, побрел я на завод, полный стыда и конфуза.

«Хвастун. Что я скажу? Засмеют…»

Тихо вошел в контору и, словно больной, протянул свои документы.

Год спустя я снова переступил порог медицинской комиссии, с неотвязчивой мыслью о маленьком старичке-терапевте. Хотя на этот раз, выслушивая мою грудь, меня вертел здоровенный дядя, все казалось, что вот-вот в пустом кабинете, как и год назад, раздастся запечатлевшийся на всю жизнь сухой, металлический голос старичка, красноярского терапевта в очках.