...Рожественский, наконец, поднял свой флаг на «Князе Суворове», но выход Эскадры на учения был отложен на пять дней. Мне меняют каюту уже в третий раз; эти перемещения связаны с прибытием новых мичманов. Какие они все молодые и зеленые и какая у них гордость, апломб и самоуверенность! И вот в такие руки мы отдаем будущее нашей страны!»

Плешков повторил свои тревожные мысли и в письме к брату, написанном в августе: «Мы все еще стоим в Кронштадте. Ходят слухи, что мы идем в Ревель на артиллерийские и торпедные учения. Это было бы очень полезно. Мы пытались провести здесь стрельбу по мишеням, но это окончилось неудачей. Стреляли ружейными патронами из пушек (используя специальное устройство) и раз или два попали в какую-то крепость, что окончилось жалобой в наш адрес и прекращением всяких стрельб. Потом решили запускать торпеды с парового катера. Одну запустили, но она ушла носом на дно, зарывшись в ил; ее с большим трудом достали потом водолазы. И так у нас все. Мы теряем что-нибудь в море, а затем тратим целый день, чтобы с помощью водолазов, тросов и всяких приспособлений достать это, либо же у нас сталкиваются два бота, и мы должны отправлять их в порт для ремонта и т.д.

Мы читаем в газетах о том., как нас бьют на Дальнем Востоке, особенно эскадру, — и мы все удручены, боевой дух офицеров на самом низком уровне, на столько низком, что самый храбрый из нас — судовой священник — иногда поражает меня своей жаждой боя.

Всех беспокоит состав нашей эскадры. Лучшая ее часть — четыре новых броненосца и крейсер «Олег», но они едва-едва закончены и не прошли должных ходовых испытаний, а их пушки просто «девственницы». Что до остальных, то про них лучше не вспоминать.

Что касается команды, то мое мнение не изменилось. Ее вид удручает. Ты пишешь, что тебе все показалось по-другому. Мы здесь тоже видим эту другую сторону. Приди сюда в праздничный день, когда кругом чистота и порядок и команда отдыхает, — ты увидишь идиллию: на палубе посреди корабля играет оркестр, две-три пары матросов танцуют польку, венгерку или па-де-катр в кружке улыбающихся матросов. И я сам сначала думал, что жизнь здесь хороша.

Но а точение двух месяцев такая идиллия имела место всего дважды и каждый раз по часу с половиной. В тот же период я был и свидетелем истязаний: простоять четыре часа с поднятой над головой винтовкой считается здесь пустячным наказанием...

Команда несколько раз обращалась с коллективной жалобой на питание, когда командир делал свой обычный воскресный обход с традиционным вопросом: «Есть ли жалобы?» Короче, наша нижняя палуба отнюдь не в радужном настроении».

Возможность добровольцу попасть в Военно-морской флот, которой пользовались многие молодые образованные люди, для 2-й эскадры означала, что там можно было встретить самые неожиданные типы людей. Как-то капитан французского транспорта столкнулся с одним из них: «В тот день на палубе «Эсперанс» я услышал, как несколько русских матросов говорят с моими людьми на хорошем французском языке. Я подошел и спросил одного русского:

— Где вы научились так хорошо говорить по-французски?

— В Париже. Я изучал право в Петербурге. В детстве у меня была гувернантка-француженка. Моя фамилия Максимов, —ответил он.

— Но как Вы попали в сигнальщики на «Суворов»?

— Как и многие другие, я подписал контракт на морскую службу до окончания войны».

Когда с броненосцев присылали матросов за провизией, то, хотя море было спокойно, эти матросы не в состоянии были принайтовить свои шлюпки к борту и не понимали даже, что делать с линем, который им бросали французские матросы. Они не знали и того, как завязать рифовый узел.

В самом деле, Морское министерство переживало трудности в поисках команд Для новой эскадры. Лучшие матросы уже были на Дальнем Востоке, другие хорошие в основном на Черноморском флоте. Поэтому опасно высокую долю личного состава 2-й эскадры составляли зеленые новобранцы или старые резервисты, штрафники, анархисты и подозреваемые революционеры, от которых власти хотели избавиться. Конечно, они были не лучшим сырьем, как в этом убедился мичман с «Иртыша», оставивший следующую запись: «Однажды монотонность службы прервалась для меня одним эпизодом, который, сам по себе незначительный, надолго оставил во мне неприятный след.

Под Рождество я был назначен дежурным офицером по экипажу. Не помню, была ли моя очередь дежурить или меня выбрали потому, что, не имея знакомств среди женщин, они думали, что возражать я не буду. Словом, меня назначили, и я с понурой душой побрел на дежурство.

Матросы вернулись из церкви, троекратно расцеловались по пасхальной традиции, затем уселись разговляться. После этого я вышел в свою комнату и прилег на диван.

Вдруг, около 5 утра, вбегает дежурный боцман и докладывает, что вспыхнула драка и дело дошло почти до ножей. Я вскочил и бросился наверх. Передо мною предстала безобразная сцена: меж разбросанных коек и опрокинутых стульев дралась толпа матросов; взлетали в воздухе кулаки, слышалось тяжелое дыхание, проклятья, пьяные крики. Подойдя ближе, я увидел, что у некоторых действительно в руках ножи. После секундного размышления я бросился разборонять дерущихся и кричал им благим матом — разойдись! Те, кто были не так пьяны, кто видел меня или слышал мой крик, тут же вылезли из этой свалки, но остальные прийти в такое неистовство, что ничего не слышали и не соображали. Наконец с помощью охраны и вахтенных унтер-офицеров мне удалось расцепить их и отобрать ножи.

Они выглядели отвратительно: бледные, перекошенные злобой лица с бессмысленно блуждающими глазами, рубахи, вылезшие из брюк и порванные в нескольких местах (некоторые из них были вообще полуголые). Надо всем этим стоял угнетающий запах самогона и пота. В общем, зрелище было тяжелое. Тех, которые зашли слишком далеко, я запер в камеры, предупредив, что, если они еще раз затеют поножовщину, их повесят. Остальным приказал прибрать помещение и идти спать. Когда через полчаса я совершал обход спальных помещений, они все лежали по койкам и спали.

Эта шумная драка сразу после Пасхального богослужения и ущербность матросской нравственности были чем-то непривычным для меня и неприятно меня поразили. После этого я долго носил горький осадок в душе, хотя в то же время сознавал, что нельзя судить этих людей слишком поспешно. Нужно поставить себя на их место. Семь лет разлуки с домом и семьей, семь лет жизни в непривычных условиях — на корабле или в бараках — для простого деревенского парня это слишком много!»

Автор этого отрывка был не единственным офицером, на которого впечатления сборов эскадры действовали удручающе. У судового врача все еще не законченного «Изумруда» тоже были мрачные чувства:  «Ох, что-то нет у нас веры во 2-ю Эскадру, хотя внешне она имеет очень грозный вид. Всем известно, что новые корабли заканчивались в спешке, а остальные — все заслуженные старички, которым давно пора на покой.

Не было настоящих, хороших испытаний, поэтому впереди нас ждет целая вереница поломок. Естественно, они будут гнать и губить машины.

Будут отстающие, а те, кто достигнут места назначения, превратятся в настоящих инвалидов. В маневрировании наша эскадра совсем еще не спелась. Команды не знают своих кораблей, своих машин. И разве сами по себе экипажи могут сравниться с бравыми, умелыми парнями 1-й Эскадры? Разве может быть сравнение между матросами, прослужившими 5—7 лет на Дальнем Востоке без перерывов, и теми, кто, служа на Балтике, плавают всего 5—7 месяцев в году, а остальное время проводят в своих казармах? Кроме того, ведь изрядная часть людей 2-й Тихоокеанской Эскадры — это новобранцы либо резервисты.

Угольный вопрос?! Хорошо, если на деле нам удастся сделать все так, как задумано, но мы не привыкли грузиться углем в открытом море.

Поход будет долгий и тяжелый, скорее всего вокруг Африки и мыса Доброй Надежды. В Индийском океане нас могут ожидать тайфуны.