— Спасибо, но я вначале только до Эмбоя. Там слезу, передохну. Плохо переношу машину, да ещё в такую жару.

От него исходил душный жар, будто в машине установили раскалённую печку и плеснули на неё водой.

— Вы довольно тепло оделись.

Он кивнул:

— Ничего не поделаешь. Не бросать же вещи.

Когда он говорил, морщины-ущелья на его лице двигались, открывали незагорелое своё дно, и почти коричневое лицо покрывалось живыми белыми полосами.

— Путешествуете?

— Нет, еду помирать.

— То есть?

— Ну насовсем.

— А откуда?

— Из Чикаго.

Медленно, тяжело подставляя слова одно, к другому, он рассказал свою историю. Ничего особенного. Просто человек работал клерком в какой-то маленькой фирме. Неожиданно заболел — и все сбережения сразу же ушли на врачей и лекарство. Страховка покрыла лишь первоначальные небольшие расходы. Всё, что удалось собрать за долгую жизнь, исчезло за четыре месяца болезни. Наконец выздоровел. Пришёл на работу. Его не приняли. Извинились, сказали «тэйк ит изи» — не огорчайся — и не приняли. И он вдруг понял, что никого, абсолютно никого он не интересует и никому не нужен. Жена умерла за несколько лет до этого. Друзья его же круга прятались от него: ничем не могли помочь; кроме того, он их пугал, как предсказание их собственного возможного будущего. Вспомнил, что в Лос-Анджелесе у него есть приятель, с которым давно не виделся, лет тридцать. Написал ему. У того оказалось положение не лучше: тоже старый, тоже никому не нужен. Признался в письме, что хотел покончить жизнь самоубийством: очень уж тоскливо жить. Ну и вцепились друг в друга. Решили жить вместе. Дешевле. А помереть постараются одновременно.

Вот он и едет. Правда, лет тридцать не виделись, не знает — остались ли они друзьями. Но всё равно. Хоть оба будут знать, что есть кто-то рядом, кому ты не совсем безразличен…

Так он рассказывал, время от времени вытирая лицо платком.

— Все живут в одиночку. Каждый сам по себе, и каждый дрожит сам по себе… Кругом за деньгами гонятся. А за людьми — никто не гонится.

— А друг ваш давно живёт в Лос-Анджелесе?

Пассажир усмехнулся:

— Он туда поехал, когда был молодым. За счастьем. Везде писали — Голливуд, земля счастья, вот и поехал. Сниматься в кино.

— Снялся?

— А.кто его знает. Может, и снялся. Он об этом не писал.

Загорелые не бледнеют, они становятся серыми. Лицо старика быстро серело. Его действительно, наверное, укачивало. Или просто было жарко. Пальто снимать он почему-то отказывался.

Мы подъехали к Эмбою.

Пассажир сдержанно поблагодарил и, взяв сверток и шляпу, потихоньку пошёл в сторону кафе, над которым призывно горели слова: «Ветчина, яйца, сэндвичи, хэмбургеры, мороженое, ледяной чай, ледяной кофе».

Машина моя раскалилась до предела. На крыше можно было без больших затруднений печь блины. Я решил передохнуть. Пыльный городок Эмбой состоял из придорожного кафе, заправочной станции «Уайтинг бразерс», лавки по продаже автомобильных радиаторов и трех-четырех жилых домов. Я постарался прижать машину поближе к глухой стене одного из домиков, чтобы разгоряченный «форд» хоть частично оказался в тени. Однако откуда-то появилась рассерженная женщина в халате, голова в розовых бигуди, и принялась кричать, что земля частная и стоять здесь нельзя. Я ответил, что не посягаю на частную земельную собственность, мне нужна только тень.

— Доллар, — сказала владелица бигуди, строго.

В Чикаго, в аптеке, я видел пустые закупоренные консервные банки, в которых продавался «чикагский воздух». За банку воздуха аптекарь брал по доллару с четвертаком.

Но вот торговлю тенью я встречал впервые

— Дорого запрашиваете, — сказал я, быстро освоившись. — Всего тени-то два вершка.

Бигуди усмехнулись:

— Зато тень какая! Высшего качества!

Тень действительно была ничего — плотная, без обмана. Я протянул бигуди доллар.

В кафе у стойки сидел мой пассажир. Хозяин вежливо, но строго втолковывал ему:

— Мы не можем разрешить вам так просто сидеть. У нас не парк. Закажите что-нибудь. Хоть стакан кока-колы.

— Дайте мне, пожалуйста, стакан воды, — сказал старик.

— Вода подаётся бесплатно вместе с любым заказом, — ответил неумолимый хозяин.

Я сел рядом со стариком, и вопрос уладился. Есть пассажир не стал. Большими глотками, екая кадыком, выпил подряд два стакана воды. Несколько минут потом сидел молча. Затем вытащил из кармана пальто свою пол-литровую банку и попросил официанта налить в нее воды горячей. Официант пожал плечами, но кипятка налил. Старик посидел еще немного и, попрощавшись, ушел.

Когда я вышел из кафе, старик, все не снимая пальто, сидел возле бензоколонки братьев Уайтинг на ящике в крошечном кусочке тени и отдыхал

— Поедемте, — предложил я.

— Нет, спасибо, — покачал он седой головой. — Я ещё немного подожду, пусть жара спадет. Поездка была очень приятной, — добавил он вежливо.

Я пошёл к машине. Как из-под земли явилась продавщица высококачественной тени.

— Сказали — десять минут, а простояли целых двадцать, — упрекнула она. Я дал ей еще несколько монет. Она пересчитала и молча кивнула.

Через полчаса я выезжал из Эмбоя.

Жара не уменьшалась. Наоборот — кажется, увеличивалась. Даже бело-голубые плакаты с холодным словом «айс» не облегчали положения.

Жарко. Чертовски жарко в Майами. Потерявший чувство меры заграничный Фаренгейт развернулся на все сто градусов выше нуля. Но, и от родимого сдержанного Цельсия тоже мало радости — он не опускается ниже тридцати шести.

Разомлевшие люди надувают воздушные шарики с надписью: «Только Никсон». Другие разомлевшие надувают — «Только Рокфеллер». Пот капает на агитшарики с лиц и рук, оставляет на именах кандидатов следы перламутровых рек и высохших, дряблых озерец.

По городу ходит равнодушный агитслонёнок — символ республиканской партии. Вдоль наждачного брюха надпись: «Роки» (Рокфеллер). Слоненок послушно передвигает свои толстые слоновьи ноги и подолгу смотрит на океан. Влажность воздуха такая, что кажется, в воде должно быть суше. Несомненно, кто-то из великих решил сварить здесь, в этой жаре, гигантский суп из делегатов съезда, гостей, местного населения, туристов, раскрашенных старух, сухопарых агентов секретной службы и жилистых журналистов.

Кто съест этот суп, пока неясно. То ли «Дики» (Никсон), то ли «Роки» (Рокфеллер). И тот и другой держатся бодро. Чем ближе конвент, тем уверенней, улыбчивей, решительней. Так полагается. Полагается быть уверенным в собственной победе. Иначе — беда. Так, во всяком случае, утверждают психологи и социологи предвыборной борьбы, которые, как известно, знают странную душу американского избирателя вдоль и поперек.

А душа действительно странная. Об этом свидетельствуют электронно-счётные машины.

«Никсон и его люди пребывают в отличнейшем расположении духа, — пишет одна газета. — Ясно, что Никсон победит при первом же голосовании. Об этом говорят данные опроса общественного мнения».

«Рокфеллер и его люди никогда не выглядели так жизнерадостно, — пишет другая газета. — Ясно, что Рокфеллер — более приемлемый кандидат для республиканской партий. Об этом свидетельствуют данные опроса общественного мнения».

Стучат арифмометры. Мелькают голубые цифры на экранах электронно-счетных машин. Пахнущие средством от пота элегантные молодые люди из фирм, занимающихся социологическими и политическими исследованиями, ходят по избирателям, пытаются научно разобраться в избирательской душе. Результаты научно поставленных опросов они закладывают в превосходные компьютеры фирмы «Ай-би-эм». И хотя айбиэмовские компьютеры действительно первоклассны, каждой социологической фирме странным образом удается получить от них совершенно разные результаты. Как-то так необъяснимо получается, что и «Дики» и «Роки» располагают данными каждый в свою пользу.