— Гражданин Лебедкин, я буду вести ваше дело. Мне надо вас снова допросить.

— Что ж, допрашивай, начальник. Меня уж столько допрашивали. Разом больше, разом меньше. Валяй, начальник! Только сперва хочу заявление сделать. Участковый Воронков не сообщил мне во второй раз, что решением административной комиссии на меня наложен штраф три рубля. Поэтому я штраф и не заплатил. Если бы знать, так бы не вышло. А значит, и привлекать меня за нарушение правил вроде бы нельзя. Правильно я говорю, старшой?

— Все-то ты знаешь, Лебедкин, — сказал Климов. — Только сейчас тебе не отвертеться. — И уже мне: — По поводу заявления Лебедкина надо провести прямо сегодня очные ставки с участковым инспектором Воронковым и сожительницей Лебедкина Марией Демченко. Она, кстати, с утра в отделе околачивается.

Мария Демченко, худая, какая-то выцветшая и безликая женщина, вся в морщинках, вошла в кабинет суетливо.

— Мария Ивановна, — начал я, — к вам приходил пятнадцатого сентября участковый инспектор Воронков? Объявил он гражданину Лебедкину решение административной комиссии?

— Чево?

— Говорил Воронков, что Лебедкина оштрафовали?

— Как же, как же, говорил. Лебедкин еще ругался. Орал, что с него все равно взятки гладки.

— Дура! — рявкнул Лебедкин.

— Распишитесь, — пододвинул я ей протокол очной ставки. Та торопливо подбежала к столу, быстро расписалась и, не взглянув даже на Лебедкина, выскочила из кабинета.

Очная ставка с Воронковым была еще более короткой.

— Как же я ему не говорил?! Предложил расписаться. Он от подписи отказался. Я об этом написал, и соседи расписались. Бумага-то в исполкоме, наверное, и сейчас лежит.

На этом закончились мои первые очные ставки. Потом было их множество, допросов — и того более.

…Мастерство следователя шлифуется годами. Не сразу приходит опыт. Мне выпало счастье учиться этому сложному ремеслу у полковника милиции Германа Михайловича Первухина. Он учил нас разговаривать с людьми, добывать доказательства, строить версии, уметь вырабатывать верный план.

Познакомился я с ним при обстановке чрезвычайной. Задержали мы тогда хулигана, который учинил драку возле общежития, оказал потом сопротивление дружинникам и работникам милиции. Дежурный наряд собрал исчерпывающий, на мой взгляд, материал, составил протокол осмотра места происшествия, допросил свидетелей. А вот следователь, которому передали уголовное дело, что называется, тянул его. Задержанного отпустил, даже материалы на его арест прокурору не представил. Расследование вел медленно, проводил никчемные очные ставки, искал все новых свидетелей. Обо всем этом я и рассказал Герману Михайловичу.

— Что ж, посмотрим, — спокойно и слегка картавя, проговорил полковник. — Только одно запомни, дорогой мой, и усвой твердо. Допускаю, что, возможно, в данной ситуации следователь в чем-то и не прав. Но обязанность его — работать по расследованию преступления, не жалея времени. Бывает, что обстоятельства, упущенные вначале, какой-то штрих, которому сначала не придал значения, потом уже не вернуть. Нужна полнота расследования. Может быть, над этим и работает сейчас следователь.

Первухин сам принял активное участие в изучении дела, и оказалось — прав следователь. Задержанный нами гражданин Шаимов не был инициатором драки. Он просто пытался разнять дерущихся пьяных хулиганов. Но Шаимов тоже был в нетрезвом состоянии. Хулиганы кинулись избивать его. На шум сбежались жильцы общежития, а когда приехал наряд милиции, дебоширы уже сбежали. Задержали на месте одного Шаимова.

Чего греха таить, работа следователя приносит порой немало неприятностей и огорчений. Запомнился еще один случай. Сергей Пестеров работал шофером на автобазе. Только вернулся из армии. Мне пришлось расследовать дело о совершенном им хулиганстве. Все вроде было обыденно — рядовое, ничем не примечательное дело. Но именно эта обыденность и угнетала и потрясала.

Сергей пришел на работу пьяный. Механик сказал, что доложит руководству об этом. Сергей молча выслушал, а потом дважды ударил немолодого уже человека кулаком в лицо. Механик упал. Сергей как ни в чем не бывало отправился домой.

Когда его вызвали в милицию, мать, захлебываясь в рыданиях, причитала: «Растила сына, отказывала себе во всем, не давала в обиду. Откуда же у него такая жестокость?»

Я ответил, что жестокость от ее воспитания. Она оторопела, посмотрела на меня, потом, поджав губы, бросила: «Вы бессердечный человек! Вы не понимаете материнского сердца».

Быть может, я действительно чего-то не понял. Но в одном, главном, абсолютно уверен: мать сама вырастила под своим родительским крылышком равнодушного, самовлюбленного, слепого и глухого к добру человека.

А однажды в Верх-Исетский ОВД обратился весьма солидный мужчина, занимавший, как я узнал несколько позднее, довольно высокий пост в одном из свердловских трестов. Он сообщил, что его 13-летнего сына среди бела дня жестоко избили неизвестные хулиганы у Дворца молодежи только за то, что тот отказался пить с ними вино. После избиения его насильно напоили и оставили одного, беспомощного, в сквере.

Было над чем призадуматься! И все же я усомнился в справедливости слов заявителя. Дело обстояло так: мальчика, по словам отца, подобрала машина «Скорой помощи» и доставила в детскую больницу № 11. Но в тот день сообщений о нанесении кому-либо телесных повреждений (тем более несовершеннолетнему) не поступало. Я, как мог, осторожно высказал свои сомнения отцу.

Лучше бы я этого не делал! Что тут началось!.. Отец обвинял меня в черствости, эгоизме и бездушии. Заявил, что о случившемся ему рассказал сам сын, который никогда родителей не обманывал. Возмущенный папаша кричал, что дома у них всегда стоит вино, но сын ни разу к нему не прикоснулся.

К вечеру я отыскал друзей Вити — его сына. Ребята рассказали, что в тот день Витя принес из дома пять рублей и предложил купить вина. Они купили три бутылки вермута и распили их в сквере у Дворца молодежи, после чего Витя, который выпил больше всех, опьянел и тут же, на траве, уснул, а они ушли домой. Рассказали мне мальчишки и о том, что пили вино по инициативе Вити уже не раз. Случалось такое и у него дома.

Я поехал в больницу. Витя, высокий, стройный, черноволосый и черноглазый паренек, приятно удивил меня своим широким кругозором, знаниями в области науки, техники и литературы, независимостью и категоричностью суждений. Однако меня поразило его пренебрежительное отношение к родителям, нотки иждивенчества и эгоизма, присущие крайне избалованным детям. Он рассказал мне, что частенько приглашал друзей домой и они понемногу выпивали из многочисленных бутылок с вином, которые не переводились у Витиного отца. Мальчик никогда не знал отказа в деньгах, получал любую понравившуюся ему вещь.

Родителям Вити не хватило искренности и откровенности в общении между собой и с окружающими людьми, в контактах с сыном. С откровенным цинизмом мальчишка заявил, что у папы на всякие случаи жизни есть в запасе с десяток дежурных фраз — для жены, для сына, для сослуживцев и родственников. «Вся его жизнь — сплошное вранье», — подытожил он.

Переубедить его было просто невозможно. То, что вдалбливалось годами, эта атмосфера лживости и эгоизма, в которой он воспитывался, — все впиталось так, что несколькими педагогическими беседами делу не поможешь.

Весь следственный материал мы направили по месту работы Витиного отца, чтобы там попытались заставить его пересмотреть свои взгляды на воспитание сына. Позже я несколько раз встречал Витю в инспекции по делам несовершеннолетних, где его поставили на учет. Дело закончилось тем, что за участие в групповом хулиганстве Виктор был осужден и отправлен в воспитательно-трудовую колонию.

Спустя шесть лет я вновь встретился с Виктором. Он рассказал, что женился, работает на заводе, в семье растет дочь. «Что уж говорить о прошлом! — Виктор махнул рукой. — Если бы не отец с матерью…»