Командир вдруг пристально и строго взглянул на Кошелева.

— А сигарет я приказал не давать. Не их жалко — тебя, Павел. Нечего с такого возраста начинать легкие коптить.

— Я же балуюсь только, — смутился Кошелев. — Мне и не надо курева, обойдусь…

— Ну и отлично. Теперь, кажется, все. Приказ вам ясен?

— Так точно, товарищ капитан! — ответил за двоих Цыганков.

Командир рассмеялся:

— И вы туда же — капитан! Не капитан — старший политрук я. Ну, шут с вами, пусть буду капитаном.

После обеда ребята подошли к группе бойцов, расположившейся под обрывом. В овраге, куда не залетал ветерок, было душно и тихо. Дымок от сигарет собрался над головами в облачко, оно висело неподвижно, цепляясь за верхушку куста.

Под кустом полулежал пожилой мужчина. На нем была черная косоворотка, старенькие хлопчатобумажные брюки, заправленные в поношенные, сморщенные хромовые сапоги. Это был, как уже знали друзья, паровозный машинист из Котельниково, примкнувший к отряду несколько дней назад. Он что-то рассказывал притихшим бойцам:

— …И вот в Котельниково вошли немцы. Сразу началось такое, что вспомнить страшно! Подавай им на расправу коммунистов да сочувствующих. А у нас в какой дом ни войди — везде сочувствующие. Нашлись, правда, два шкурника — бухгалтер из депо и еще один из какой-то конторы. По их указке и начали хватать людей.

Была у нас одна работница, кандидат партии. В годах уже. На всю дорогу славилась до войны, медаль «За трудовое отличие» носила. А эвакуироваться заблаговременно не смогла: муж ее в это время тяжело болел.

Ее первой забрали, вместе с больным мужем. Старуха одна банщицей на станции работала. Боевая старуха, хоть и беспартийная, в женактиве числилась. Бывало, как протрет на собрании кого-нибудь с песочком — только держись! Даже начальство ее побаивалось, авторитетом пользовалась — дай боже. Так и ее не пощадили гитлеровцы, тоже упрятали в гестаповский подвал.

Озлился народ. Первые дни редко кто решался вредить фашистам. А как пошли аресты — и откуда только взялось. Что ни день — то паровоз из строя выведут, то буксы у вагонов горят, то со сцепкой что случится… А вскоре узнали мы, что всех арестованных — их человек двести было — вывезли ночью за поселок и расстреляли в овраге. Тут уж и самые смирные поднялись.

Рассказчик дрожащими пальцами размял новую сигарету, но, так и не прикурив ее, продолжал:

— Я на паровозе уже двадцать с лишним лет. Жена у меня, две дочки — замуж пора. Как они теперь там — не знаю. Я их подальше в степь к родне отправил, когда в ту поездку ушел. Может, гестаповцы уже разыскали их и терзают теперь за меня? Сердце кровью обливается, когда подумаю…

Сигарета сломалась, и машинист торопливо достал другую.

— Я беспартийный. Не вступил в партию. Думал — подам заявление, а меня спросят: а не частенько ли ты к рюмочке прикладываешься? А за мной водился такой грешок. Ну да не о том речь. Считал: если идешь в партию, то сначала перед семафором всю дрянь из себя выбрось. Но и я, беспартийный, понимал, что недаром немцы за коммунистами охотятся. Это они против чужаков народ подняли. Да и как подняли-то! Каждый день слышишь: там гараж подожгли, возле хутора такого-то трех мертвых фашистских офицеров нашли, на таком-то перегоне крушение устроили. А я в это время дома отсиживаюсь: не гнуть же добровольно спину на немца. Таких солдаты на работы штыками провожали. А толку — ни на золотник. Больше табаку изведешь, чем дела сделаешь.

Так вот. Приходят однажды за мной сразу двое. Не к добру, думаю, такая честь. «Собирайся, — говорят, — и продуктов суток на трое возьми!» Привели прямо к коменданту на вокзал. Тот, значит, мне любезно говорит: «Так, мол, и так, отремонтировали наши солдаты перегон до Жутово, а вы, мол, как опытный машинист, на этом участке каждый подъемник досконально знаете, вот и поведете состав». — «А с чем состав?» — спрашиваю. И куда его любезность девалась — сразу окрысился: «Не твоего собачьего ума это дело, — говорит. — Ты что, партизан, большевик?» Тут вмешался пришей-пристебай один, холуй немецкий: «Никак нет, беспартийный он». Комендант вроде успокоился, а меня зло взяло: «А, думаю, гады! Беспартийный я? Так этот беспартийный не хуже любого партийного доставит поезд на тот свет по зеленой улице, погодите!»

Тут вводят в кабинет паренька, Митьку. Мы с его отцом приятелями считались, я даже на Митькиных крестинах гулял. Хороший парень. И силенкой не обделен. «Этот, — говорят, — твоим кочегаром будет».

Начали мы готовить паровоз. А рядом эдакой свечкой — часовой. «Как, думаю, без свидетелей с Митькой переговорить?» Смотрю — он мне головой знаки делает: лезем, мол, на машину. Полезли мы, а солдат вдоль паровоза туда-сюда прогуливается, мундир, видно, жалко пачкать, а то бы тоже полез.

Митька мне шепчет: «А ты знаешь, дядя Андрей, я ведь кандидат ВКП(б)». — «Когда же это ты успел?» — спрашиваю. — «Перед самым уходом наших райком утвердил. Потому и не сцапали, что до сих пор никто не знает».

Мне аж досадно стало. Парень совсем недавно паспорт получил, а уж в партии. А ведь сорванец был, каких мало.

Помню, как он однажды моей дочурке — в одной школе они учились — лягушонка за пазуху пустил. А теперь — поди ты! — кандидат!

«Какой же ты партиец, — спрашиваю, — ежели вражеский поезд вести собрался?» — «А я, — смеется, — кандидатский стаж хочу на этом деле пройти. Позвал тебя, чтобы обмозговать, как нам с тобой сделать вот это…» — И оба кулака вместе сдвинул.

Поговорили мы и поехали.

С нами — два автоматчика: один в будке, другой на тендере.

Отъехали от станции километров пять, смотрю — Митька подмигнул: пора, значит. Я на тендер полез, за углем вроде. Там и пристукнул часового куском антрацита. А как Митька своего одолел — не видел. «Сейчас, — говорю, — справа кусты будут, откос зеленый, мягкий, по нему, как по пуховой перине, скатимся». Прихватили мы на всякий случай автоматы, что были у немцев, и — вниз. Тряхнуло, правда, о землю изрядно, но, главное, кости целы. Мы, конечно, сразу на откос поползли, посмотреть, что с поездом. А он все мчится. Доехал до поворота, и началось. Вагоны на дыбы — и под откос. Снаряды рвутся — немцы везли боеприпасы — пламя, крики… В общем, конец наступил эшелону, крышка.

«Куда же теперь?» — спрашиваю я Митьку. «Есть, — отвечает, — одна укромная квартирка на окраине поселка. Там переночуем, денек переждем и тронемся в степь к нашим партизанам». — «А есть такие?» — «А как же!..» — И даже удивленно посмотрел на меня.

Неуютной оказалась эта квартирка. Мы там и двух часов не пробыли. Выследил ли кто, еще как — не знаю. Только перед самыми сумерками видим — по двору идут десять гитлеровцев. Митька побледнел. «Ну, дядя Андрей, отбиваться надо». Я и слова не успел сказать, как он высунул ствол из окошка, да как полоснет очередью. Сразу двух скосил. Тут такое началось!..

Сколько бились — не помню. На хате загорелась крыша. Мы в сарай выскочили, ближе к саду и огородам. Там и угодили две пули Митьке прямо в живот. Зеленый стал весь, автомат уронил. «Тикай, — говорит, — дядя Андрей». — «Как же я тебя оставлю?» Закричать хотел на меня, да сил уже не хватило. Только проговорил тихо: «Как коммунист приказываю тебе уходить». Потом даже улыбнулся вроде: «Ты партийным приказам будешь подчиняться?» С тем и скончался…

Машинист умолк. Бойцы терпеливо ждали, когда он продолжит рассказ.

Цыганкова кто-то дернул за рукав. Оглянулся — старшина.

— Пора, — шепнул тот.

Так и не дослушали до конца эту историю два друга.

Далеко позади осталась балка — временное убежище отряда.

Разведчики молча шагали по пашне, погруженные в свои мысли.

Иван думал об отважных людях, сумевших даже в неволе сохранить гордость советского человека, веру в победу и нашедших в себе мужество вступить в смертельную схватку с врагом. Жаль, не успели спросить, сколько было лет смелому Митьке. Наверно, лет двадцать, не больше.