Всю ночь не спал Шемяка, и едва стало брезжиться, он подбегал уже десять раз к окну, указанному Гудочником. Сильный холод заволок окно морозными своими узорами; Шемяка оттаивал мороз своим дыханием, своими руками. Взошло солнце; ярко осветились окрестности; народ заходил, зашевелился — не видно было Гудочника! Тогда только вспомнил Шемяка, что благовест к обедне будет знаком условленного времени. С грустью бросился он на свое ложе и прислушивался к каждому шороху и самому легкому шуму. В ушах его, чудилось ему, беспрерывно звенели колокольчики, и несколько раз вскакивал и подбегал он снова к окну, думая, что уже слышит желанный благовест…

Он раздался наконец и казался вестью воскресения Шемяке. Князь перекрестился, подбежал к окну и нетерпеливо смотрел: Гудочник там — он стоит с кем-то. Но кто это с ним? Да, Шемяка не ошибается: это друг и боярин Заозерского — это старик Шелешпанский! Радостно закричал Шемяка, готов был выбить окно и броситься в него с башни. Шелешпанский говорит с Гудочником, обнимает его, оборачивается к тюрьме Шемяки, машет ширинкою, кланяется, и оба старика вместе уходят…

Итак — Шелешпанский здесь, вблизи; он пришел от милых сердцу людей; он видел недавно Софию… Часы казались годами Шемяке: он ходил, садился, ломал себе руки от досады и нетерпения, иногда решался даже ломать двери тюрьмы. Солнце показывало уже полдень; слышен стук — двери отворяются. — Кто это? Гудочник? — Нет! Пристав принес обед Шемяке. Нельзя ли вырваться теперь? Шемяка приблизился к двери — она отворена. Пристав оборотился и сказал улыбаясь: "Там двадцать человек стражи, князь — если хочешь, отвори и посмотри!"

— Убирайся вон! Я не хочу есть! — сказал Шемяка, сильно толкая пристава. — Убирайся, или я выкину тебя, и с обедом твоим!

Робко осмотрелся пристав и поспешил выйти. Шемяка слышит, как стучат снова затворы, как все умолкает…

Тоска отравила у него час, горесть съела другой — отчаяние начинало терзать Шемяку, когда день померк, никто не являлся, и о Гудочнике не было ни слуху, ни духу.

Но, вот снова стучат затворы, дверь отворяется — Шемяка ждет: это Старков; за ним пристав с обедом, или с ужином. Пленник готов был кинуться на них, задавить их, бросить в передние комнаты перед тюрьмою и лучше погибнуть, сражаясь с воинами, нежели еще томиться… Но за приставом шел Гудочник — Шемяка задрожал, и вся жизнь перешла у него во взоры. Гудочник остановился у дверей и потупил глаза в землю, с видом покорности.

— Мне донесли, князь Димитрий Юрьевич, что ты не изволил сегодня кушать, — сказал Старков. — Прости, что, вопреки твоему желанию, это привело меня сюда. Великий князь поручил мне блюсти твое княжеское здравие.

Шемяка ничего не отвечал.

"Прошу сказать мне, если ты, чего, Боже сохрани, сделался нездоров и чувствуешь какой-нибудь недуг телесный…"

— Я здоров, но не хочу есть! — отвечал Шемяка. — Скажи мне: что же приказал тебе делать со мною твой Великий князь? — быстро спросил он потом, после короткого молчания, подходя к Старкову.

"Я ничего не знаю", — отвечал Старков, удаляясь от него.

— Неужели я должен сгнить здесь? — вспыльчиво воскликнул Шемяка. — Казнить, так казните скорее! Только братоубийства и недоставало еще твоему князю!

"Ради Господа, не говори мне таких речей, князь! Ты, конечно, нездоров, и вот я привел к тебе знающего человека. — Старков указал на Гудочника. — Если ты нездоров, скажи ему свою болезнь".

Шемяка хотел отвечать; но Гудочник, с низким поклоном, подошел к нему и тихонько шепнул: "Притворись больным!"

— Я не знаю, — сказал Шемяка, в замешательстве, — да и чье здоровье перенесет тоску и грусть моего заключения? Не единой души человеческой…

"Грусти и печали Господь помощник; в части и нечасти князь владыка; а мы, люди старые, люди бывалые, лечим недуги телесные, во имя Отца и Сына и Святого Духа, бесы прогоняющего, здравоносного, тело и душу радующего — лечим огневицу лихую, лихоманки злые, сорок лихоманок, Иродовых дщерей — трясущую, палящую, знобящую, удушающую, надувающую, бессонную, сонливую, медвежью, козлиную… Позволь, князь Димитрий Юрьевич, посмотреть в твои очи, пощупать твою руку — не сказывай болезни, угадаем и вылечим!"

Скороговоркою проговорил все это Гудочник, кланяясь Шемяке, но не показывая никакого знака душевного участия.

— Неужели ты знаешь, как лечить болезни всякие? — спросил Шемяка, невольно усмехнувшись.

"Знаем, знаем — погоди до завтра, до этого времени, и ты будешь здоров — тебе Бог судил еще много счастья и дарования в грядущее время… А мы лечим все, что ни попало: ту ли болезнь, что горячкою называют, а у иных огневою, ибо в той болезни человек, что твой огонь горит, подобно которая храмина горит и от того огня сгорает — знаем! В кашле лихом, что ли? Лекарственное снадобье невелико: толки чесноку три головки, клади в горшок, наливай медом пресным, ставь на ночь в печь теплую, покрывай крышкою, дай упреть, дай выпить — поможет! А у кого руки, или нога изломится — вылечит трын-трава, доброго слова не стоит: возьми пива доброго в ковшик, да столько же патоки, положи в горшок, парь гораздо, пока упреет до половины; да на плат намажь того спуска, около излома обвей, не отымай плата три дня и пока заживет переменяй. От уроков, от причудов, от змеиного укушения, от лихого глаза, от недоброго слова, от ветряного нашептанья, от вынутого следа, от сожженных волосов, от примиганья с левой, сердечной стороны — сыщем сделье, снадобье — Бог поможет, рукой снимет, недуг простится, человек укрепится!"

Говоря все это, с примолвкою благословений, Гудочник смотрел на Шемяку, ощупывал руку его и потом сказал: "Изволь покушать на здоровье, а как покушаешь, выкушай благословясь, вот это снадобье".

Он вынул из-за пазухи две сткляночки, смешал что-то жидкое, в серебряной чарке и поставил на стол. "На дне записка!" — шепнул он мимоходом, отступая к двери.

— Князь Димитрий Юрьевич! не введи меня в слово перед Великим князем, — сказал Старков, — исполни, что этот старик велит!

"Хорошо, боярин, хорошо; но мне всего более нужен покой… Прощайте!"

Боярин и Гудочник вышли; пристав остался. Наскоро проглотил кое-что из кушанья Шемяка и готов было гнать пристава, чтобы поскорее ухватиться за чарку, оставленную Гудочником. Вот и неповоротливый пристав удалился. Шемяка схватил чарку, выплеснул что в ней было: на дне лежал золотой перстень князя Заозерского, с его именем; к нему была привязана записка:

"Ободрись, утишь нетерпение, верь, что мы не дремлем".

Первая радость, с того дня, как Шемяка был захвачен, оживила теперь его душу! Он успокоился; мечты веселые усладили его; он уснул, и сны счастливые представили ему Кубену, Заозерье, Софью, клики ратные, стук мечей, ржание коней, звук трубный… Он еще не знал, что будет, на что он решится, но уже радовался.

Назавтра, Гудочник явился к нему вечером, один. "Веришь ли мне, князь, после того, кого ты видел и что получил?" — спросил он.

— Верю, верю старик! Скажи, что мне теперь делать? Скоро ли свобода моя?

"От тебя нужно согласие; тебе потребны твердость духа, бодрость, отвага. Мы должны поспешить исполнением: время дорого, драгоценные часы могут пролететь безвозвратно. К несчастию, твой брат, кроме дикой храбрости, не имеет никаких других достоинств княжеских. Если бы он слушался советов, если бы временил немного, пока ты взовьешься соколом из своего заточения, то победа была бы вдвое вернее. Но я трепещу, что он опрометью бросится на московское войско один и — погибнет! Тогда тебе одному трудно будет бороться с Москвою. Души людские расклеились; Москва страшит всех своею властию. Одна надежда на Новгород, и — ни на кого более!"

— Итак, брат мой уже сходится с Москвою?

"Да, рать московская сильно гонится за ним. Он отступил в Устюжские леса. Рать московская двигается туда, а с нею и другие многие князья".