Так и Шемяке пришлось испытать все это. Среди грустного, печального предчувствия беседа с Исидором освежила было душу его, упоила было ее думами, дотоле ей незнаемыми. Но безжалостно указала ему потом судьба на ничтожество человека в лице Константина и с злобным смехом повела его после сего в Кремль…

Что же там ожидало его? Что увидел он в Кремле? Много народа стеклось там на площадях и толпилось вокруг Кремля и около дворца, но это не были кипящие говором, шумные толпы; напротив, разделясь на небольшие собрания и беседы, отдельно, тихо, уныло разговаривал между собою народ. Многие, особливо старики, сидели и лежали на крыльцах и около стен, безмолвные, в грустном каком-то ожидании. Лошади бояр и чиновников дворских стояли в стороне, но были без всякого великолепия. Шемяка с ужасом предугадывал страшное событие и мысль, что за мгновенным порывом гордости судьба ведет его на зрелище смерти отца, как будто нарочно посмеиваясь ему — поразила князя! В то же время он помыслил, что лишается, хотя и слабого, но доброго, нежного родителя, и что будет теперь, если он скончался внезапно? — было последнею мыслью Шемяки…

Бледный, вне себя, вошел он в Большую дворцовую палату. Множество бояр и сановников, без всяких знаков пышности, сидели в сей палате в совершенном безмолвии. С изумлением увидел тут Шемяка князя Василья Ярославича, Юрью Патрикеевича и вообще всех Васильевых бояр, которые были взяты в плен, или захвачены в Москве, и находились под стражею. На лицах многих изображалась скорбь; некоторые тихо плакали, и все встали и почтительно ему поклонились.

— Что сделалось? Каков родитель мой? — поспешно спросил Шемяка.

"Он здравствует еще", — отвечал один из бояр.

— Слава Богу!

Но боярин продолжал: "Давно зовет он вас, князья, тебя и Василья Юрьевича, к себе; нам всем повещено собраться сюда; велено освободить и призвать всех бояр Василия Васильевича (примолвил боярин тихо). Мы собрались, ждем приказа — велено еще подождать — ужасная неизвестность заставляет душу ныть и сердце трепетать… Теперь у него священник с святыми дарами. О, князь, князь! До чего мы дожили!.."

Не отвечая ни слова, Шемяка пошел в комнату Юрия Димитриевича; тихо, но быстрыми шагами шел он, как будто желая скорее узнать меру своего несчастия. Все безмолвствовало вокруг Шемяки, и это безмолвие ужаснуло его, когда он подошел к дверям комнаты, где находился отец его. Дверь была затворена. Казалось, что за этою дверью ждало Шемяку будущее — и кто не ужаснулся бы, если бы ему сказали, что таинственный покров спадет в одну минуту с безвестного лица грядущей его судьбы? Невольно затрепетал и оцепенел Шемяка — "Помедли еще одно мгновение! — шептал, казалось ему, таинственный какой-то голос, — еще судьба в твоей власти; переступив этот порог, ты не будешь уже владеть ею! — Но, каждое мгновение есть, может быть, ужасный вычет из последних часов моего родителя. О Боже! Благословение, благословение его потребно мне, и от всего я отказываюсь!.." Шемяка медленно растворил дверь…

Окна комнаты были затворены изнутри ставнями. Летнее, светлое небо не было видно в этой обители скорби. Огромная, великолепная кровать великокняжеская стбяла у стены порожняя; широкая, отодвинутая от стены скамья, закрытая ковром, с одною большою подушкою составляла одр, на котором лежал в это время старец Юрий, сильный победитель, Великий князь Московский. На нем была надета белая рубашка; до половины тела закрыт он был собольим своим тулупом. Димитрий Красный поддерживал его голову; священник стоял перед ним с крестом. Глаза Юрия были закрыты. Длинные седые волосы и борода его были в беспорядке; благодушное лицо его было бледно… смертный колоколец звенел в груди.

Невольно сжались руки Шемяки. Но Димитрий Красный дал ему знак молчать. Священник оборотился к пришедшему. — Неужели все уже кончилось? — спросил тихо Шемяка. — "Нет! он сейчас говорил, — прошептал священник. — Не тревожьте его печалью, не мешайте ему". — Но лекарь, лекарь? — спросил Шемяка. Священник возвел глаза к небу. "Молитесь, — сказал он, — о блаженной, тихой кончине его. Он не велел призывать врачей и требовал только духовного врача".

Тут вдруг, неожиданно, Юрий открыл глаза и вздохнул свободнее. "Кто здесь? — сказал он. — Слышу, что кто-то пришел… Ты ли это Василий? Кто говорит здесь? Чувствую, что это голос сына! Ты ли это, Василий?"

— Нет! Это я, Димитрий, родитель! Неужели ты не узнал меня! — сказал Шемяка, повергаясь на колени перед умирающим.

Юрий хотел поднять голову, но не мог, тихо протянул руку, повел по голове Шемяки, собрался с силами и снова повторил: "А Василья нет?" Глаза его обратились к небу и наполнились слезами.

— Родитель мой! Мог ли я ожидать, оставляя тебя за три часа здрава и в силах, что увижу тебя в таком состоянии!

"Нет! Я давно уже знал, но… — Юрий улыбнулся, — зачем было тревожить вас? И без того вы нагорюетесь обо мне, бедном старике. Ты плачешь? Пора мне, чадо мое, пора! Я благополучнее теперь, благодарю Бога, что он сподобил меня приобщиться святых тайн, и видеть вас перед кончиною… Ах! как я ждал вас!" Юрий тихо пожал руку Шемяке и опять повторил: "А Василия-то все еще нет!"

— Он придет, родитель; но ты еще будешь жив и здрав для нашего счастия, для счастия всех…

"Поздно — пощупай ноги мои… они уже не принадлежат мне… Ах! Василья нет!" — он тяжело вздохнул.

— Неужели за ним не посылали? — спросил тихо Шемяка у Красного.

"Его нигде не нашли в Москве. Я послал на Ходынку. Не там ли он, не осматривает ли дружин? — отвечал горестно Красный. — Кто думал, что так близок час кончины его!.."

— Дети мои, милые дети мои! — сказал Юрий после забывчивости, продолжавшейся с минуту, — дайте мне руки ваши! — Шемяка и Красный подали ему руки; Юрий сложил их вместе и сжимал хладеющею десницею. — Вотще, — продолжал он, — вотще глаголет Писание быть на всяк час готовым и исполнять то немедля, что лежит на душе и совести… Бедные! Мы не знаем, мы не думаем, что смерть всегда за плечами… Но, прочь земное — Господня земля и исполнение ее… Василья нет! Ужели умру не благословив его, не давши ему моего последнего завета! — Он опять остановился. Дети не смели прерывать молчания. Снова Юрий начал говорить: "Мир и согласие завещаю вам, дети мои. Здесь, под изголовьем моим, велел я поставить скрынку, где найдете вы мою последнюю волю — мою духовную грамоту — она да будет для вас неизменна! Прощаю вас, если вы погрешили предо мною — благословляю вас — О Господи! даруй им житие мирное, даруй им благословение твое! Не огорчись ты, Дмитрий, если я скажу твоему брату, что он был мой ангел-утешитель… Да, Митюша! ты никогда не досадил мне даже словом… Но Божие и мое на обоих вас равное благословение… Если Василья не увижу я, скажите ему, что и его благословил я — но, да исполнит он последнюю мою волю… Тяжек нрав его, буен дух его, а сердце его благо и ум его светел. О! горек, как море-окиян, будет поток жизни его! Сохрани его, ты, Бог милосердый! Смиряйте, увещевайте его, и — паче всего, повторяю вам — любите друг друга… Не плачьте, дети мои! Я умираю спокойно — вы на возрасте; дела Бог устроит; довольно пожил я на белом свете… может быть, без меня и лучше будет… Много было на мне грехов, но — ты милосерд, творец! Блюдитесь честолюбия, бегите гордости: она погубила праотца Адама, она губила и меня — ох!.. губила! Теперь, готовясь предстать неумытному судии, чувствую, что не так бы должно мне поступать… Чтите чин духовный, молитесь за себя, за душу мою, молитесь, да не внидите в напасть — блюдите милую обитель мою — по душе моей дайте милостыню… А брат Константин? Где же он? Нас только двое братьев и осталось… Зачем он не пришел…

"Он принял в сей день иноческий сан, родитель, — сказал тихо Шемяка. — Он прислал тебе благословение…"

— Ах! я начинаю уж забывать… Дивное дело смерть человека, дети мои! Чувствую, но не понимаю, не знаю, что со мною делается!.. — Он замолчал, собрался снова с силами и говорил, но гораздо тише и медленнее: "Один — умирает, другой — инок… И так нет уже сынов Димитрия Донского — прешли, как тень… Сорок лет тому, когда мы стояли у одра отцовского — помню — да… Пятеро было нас, и едва старший из нас вступал в лета юношеские — Василию было семнадцать лет, а Константин только что родился, и — се! последние двое преходят… О, дети, дети! Мир вам, мир — да удалит от вас Бог свары и гордость — гордость, паче всего… Батюшка! — сказал он обращая взоры на священника, — вели растворить двери и позвать всех — хочу видеть всех, проститься со всеми… Помоги мне, Господи!.."