За стойкой консьержки было темно. Я подумала, что, возможно, консьержка в этом подъезде приходит на работу позже. Значит, утром в подъезд может зайти кто угодно – люди торопятся, им не до выяснения отношений с посторонними. Чтобы проклятый ХОЛМС не твердил о субъективности моих заключений, я добросовестно повторила эксперимент раз десять – выходила на крыльцо и ждала. Когда выбегал кто-нибудь из спешивших жильцов, я придерживала за ним дверь и вновь входила в подъезд. Никто меня ни о чем не спрашивал, даже не смотрел в мою сторону. Что ж, убийца вполне мог прийти с утра и ждать своего часа. Но где?

Решив исследовать лестничный проем, я начала подниматься по ступенькам. То сверху, то снизу доносились голоса, хлопали двери, но лично я не встретила ни души – из своих квартир жильцы выходили прямо на площадку перед лифтами, вызывали их и ждали, не заглядывая на лестничную клетку. Молодежь с первых двух-трех этажей, возможно, и пользовалась лестницей, чтобы не терять времени на ожидание лифта, но выше никаких следов присутствия человека я не заметила, лишь на площадке седьмого этажа вальяжно развалилась крупная красивая кошка, а перед ней стояло блюдечко с молоком.

Поднявшись до четырнадцатого этажа, я присела на ступеньки и стала ждать. Голоса и стук дверей доносились все реже и реже, жизнь в подъезде постепенно замирала, и часам к одиннадцати воцарилась тишина. Я сидела на ступеньках и сладко подремывала, положив на колени сумку и подперев голову рукой. Было тепло, никто не беспокоил, убийца тоже мог незамеченным переждать здесь до нужного ему часа. Около двенадцати я решила, что консьержка уже должна была появиться на своем рабочем месте. Повторив еще раз продуманный мною сценарий нашего будущего разговора, я вызвала лифт и поехала вниз.

В закутке было по-прежнему темно. Я стояла и раздумывала, что делать – вернуться ли обратно на четырнадцатый этаж или ждать здесь. Но, может, консьержка болеет и не вышла на работу? Неожиданно взгляд мой уловил какое-то движение – дверца в закутке консьержки слегка скрипнула и шевельнулась. Торопливо подойдя к ней, я потянула за ручку и застыла от удивления при виде девочки лет тринадцати.

– Вы… ты – консьержка?

Сразу же поняла, что вопрос глупый – девочка, темноволосая, довольно миловидная, хотя и полная, была больно уж юна для консьержки. Прищурив ярко подведенные глаза, она пожала плечами и выразительно покрутила пальцем у виска.

– Совсем? Чего тебе надо?

Я пожала плечами и мельком заглянула в закуток за дверью – лампа не горела, но в крохотное помещение через окошки проникал свет из подъезда. Там, подстелив под себя куртку, сидела другая девочка. Обхватив руками коленки, она смотрела на меня из-под копны падавших на лицо длинных волос. Рядом на полу валялись вязаная шапка и школьная сумка.

– Мне мать велела походить поспрашивать – может, где квартиру сдают, – дружелюбным тоном пояснила я.

Девчонок мои слова не удивили, спасибо Денису. Толстушка равнодушно ответила:

– Здесь нерусским никто не сдаст, иди в частном секторе спрашивай.

– Почему это «нерусским»? Мы русские.

– А чего ты говоришь как-то…. – выразительно повертела рукой девочка, сидевшая в углу на полу.

– Мы в Литве жили, там по-литовски говорят, – преподнесла я им продуманную Денисом легенду, – а сейчас переехали. Нашли квартиру в Ясенево, но у матери в Бутово работа. Ездить плохо – по дороге пробки, на метро долго. Может, знаете, где что сдается?

Девчонки слушали равнодушно, мои проблемы их не интересовали. Первая девочка заботливо сказала подружке:

– Ты поспи пока, Галюша, а то опять голова заболит, – она повернулась ко мне: – Ты иди, иди себе, мы про квартиры ничего не знаем, чего здесь стоишь, блин?

Уходить я никуда не собиралась – девчонки, которые либо жили в этом доме, либо постоянно здесь тусовались, могли стать важным источником информации. Отодвинув толстушку, я вошла в закуток и кинула в угол сумку. Медленно стащила с себя и бросила на пол куртку, плюхнулась на нее напротив «Галюши» и, как бы подтверждая свою решимость пробыть здесь достаточно долго, небрежно швырнула на пол вязаную шапку. После этого, презрительно выпятив нижнюю губу, презрительно сказала толстушке:

– С чего это ты распоряжаешься? Ты что, здесь живешь?

– Ну и что? – заносчиво ответила толстушка вопросом на мой вопрос, и мне сразу стало ясно, что ни она, ни ее подруга здесь не живут. – Это наше место, мы уже сто лет здесь!

Сто лет, отлично! И я пошла в наступление:

– Подумаешь! Ты это место не купила.

– Блин, – голос толстушки стал зловещим, – у нас здесь есть дела, а ты иди в свой отстойник, а то плохо будет, – она пробурчала себе под нос слово, которое я не разобрала, и посмотрела на подружку в ожидании поддержки.

Однако та взирала на меня в сильном недоумении – я сидела напротив нее, как зеркальное отражение, точно также подстелив под себя куртку и приняв в точности ту же позу. Даже шапки и сумки наши лежали рядом. Этот использованный мною нехитрый психологический прием, очевидно, сбил ее с толку.

– Какие еще дела? Ты, кстати, почему не в школе? – угрожающе спросила я толстушку и повернулась к «Галюше». – А ты?

На мой вопрос она отреагировала неадекватно – неожиданно начала плакать. Я поначалу даже немного растерялась:

– Ты чего?

Толстушка, не глядя на меня, начала обнимать и успокаивать подругу.

– Галя, Галечка, не плачь!

Галя же, горько всхлипывая, причитала:

– Я пишу, пишу, а она мне все равно три ставит!

– У нее в детстве травма была, – в сердцах сказала мне толстушка, – она чуть что плачет, в школе над ней училки издеваются, да еще ты ее расстроила, б….!

Последнее слово я помнила еще с детского сада, воспитательница сказала, что оно нехорошее. Однако обижаться и устраивать по этому поводу разборки сейчас явно не стоило, и, искренне недоумевая, я спросила:

– Да что такое случилось? Я же не знала, если что-то не так сказала, то извиняюсь. Кто ей ставит три? Кто издевается?

Мое извинение и сочувственно-озабоченный тон способствовали некоторому потеплению климата. Толстушка чуток оттаяла и пояснила:

– Да наша англичанка! Задолбала ее, сука!

– Пишу то же, что и у Юли, – Галя указала на толстушку, – а она, блин, ей ставит четыре, а мне три! И докладную на меня написала!

Училка – это учительница, догадалась я и, хотя в делах российских школьников не очень разбиралась, а про докладные даже не слышала, немедленно приняла сторону Гали:

– Да все они такие, учителя! Паразиты! К кому прицепятся – ничего им не докажешь, хоть умри. С чего она к тебе прицепилась?

Толстушка Юля возмущенно объяснила:

– У нас класс такой – мы на уроках что хотим, то и делаем. Все учителя привыкли, а у этой мозги заклинило – сиди ей, переводи, пиши. А у Гали, может, голова болит. Подумаешь, пошла к окну воздухом подышать! И Порцев первый ее ручкой уколол, п…..

Последнего слова я не поняла, а Галя вдруг от слез перешла к веселому хихиканью:

– Я ему здорово дала, он даже обалдел, …..

Смысл второй половины фразы опять был мне неясен, поэтому я решилась переспросить:

– Я не совсем поняла, что ты сказала – ну, в самом конце.

Обе они посмотрели на меня ошеломленно, потом начали хохотать. Галя покрутила пальцем у виска:

– У нее мозги, точно, п….

Я опять не поняла и растерянно пробормотала:

– Девчонки, я ведь из Литвы, у нас немного не так говорят, что тут смешного?

– Ты чего, в школе не училась, что ли? – снисходительно спросила Юля. – Тебя как зовут, ты в каком классе?

– Вика. Я по-литовски училась, а здесь меня мать хочет в девятый класс отдать. Квартиру найдем, тогда пойду в какую-нибудь школу. У вас в школе есть места?

Девчонки зафыркали, и Галя речитативом произнесла ряд незнакомых мне слов. Судя по интонации, ничего хорошего они не значили, но что я могла ответить, не понимая? Глядя на мое напряженное лицо, Юля насмешливо сморщила нос.