В противоположность глубоко укоренившемуся в литературе (сотериологически настроенной и потому доставляющей наслаждение читателю) антропоморфизму Пастернак сконструировал роман, который отнял у человеческого тела его претензию на расширяющуюся вовне, экспансионистскую автоидентичность. Персонаж (Погоревших) выбрасывается прочь из романа, даже несмотря на то, что он воплощает собой идею, которая и после его исчезновения будет актуальной для текста[236]. Позитивный смысл в романе (эпизод сна Юрия Живаго в лесу) обретает натуроморфность человека, его способность стать неотличимым от природы. Конечно же, в своей неантропоморфности роман манифестирует никогда не покидавшее Пастернака убеждение в том, что утрата себя ценнее для индивида, чем желание во что бы то ни стало законсервировать «я»[237]. Думая таким образом, Пастернак полемизировал со Спинозой, выдвинувшим в «Этике» тезис, по которому перводобродетелью человека выступает самосохранение, противостоящее расточительным страстям[238]. Убранный из романа Погоревших и культивировавший разрыв с собой автор этого романа имеют нечто общее. Что именно?

Прежде чем ответить на этот вопрос, заметим, что положительная сторона пастернаковского отказа от антропоморфизма не исчерпывается только натуроморфизмом. Пастернак утверждает примат темы героя над телом героя. Связность романного текста обеспечивается не за счет единства персонажа, попадающего в разные ситуации, но благодаря помимоличностной сопоставимости разных персонажей в почти одних и тех же обстоятельствах (например, идейный анархист Погоревших — охотник-любитель, а стихийный анархист Свирид — охотник-профессионал). Слово с абстрактным значением («анархист», «охотник» и т. п.) превосходит в «Докторе Живаго» по своему сюжетному весу ело-во, изображающее человека в его неповторимости, индивидуальности. Роман написан как бы надчеловеческим (тематическим) словом, каковое есть Логос (почему Живаго видит в «Откровении» Иоанна, в передаче Божией речи, прообраз всякого большого искусства). Будучи сопоставлено Логосу, пастернаковское слово хотя и не творит мир, как подлинно Божественный глагол, но все же охватывает данное нам в истории в наибольшем объеме: так, Вдовиченко концентрирует в себе анархизм в самых разных его персональных проявлениях. Неантропоморфный по одному счету, текст Пастернака теоморфен — по другому.

И «Доктор Живаго» оказался при этом анархией текста. Не в том смысле, разумеется, что роман хаотичен. Но в том, что он не воссоздает устроенный человеком, институциализованный порядок. «Доктор Живаго» есть текст, где нет власти. Анархический текст не аналогичен государству, в отличие от традиционных романов, — во многих случаях он не властен над населяющими его индивидами, продолжающими неведомую читателям судьбу, как Погоревших, где-то вне литературы. Пастернаковский человек анархически мультииндивидуален (он — и Погоревших, и Вдовиченко), коллективен, социален вне государственной сверхличностности. В романе есть центральная точка, к которой сбегаются все его смысловые связи, — Юрий Живаго. Но заглавный герой как раз не властен над остальными персонажами, которых он репрезентирует. Он ими не распоряжается. У них не отнята свобода воли, как и у созданного по образу и подобию Божию человека в христианской доктрине. Свобода воли быть вне романа.

Вернемся к проблеме сравнимости «Доктора Живаго» с постмодернистским мышлением (ср. IV. 1.0.2). Постмодернизм нашел бы в Пастернаке и врага, и союзника. Тогда как постмодернисты отрицают логоцентризм, Пастернак руководствуется Логосом. В то же время пастернаковский индивид точно так же, как шизоидный человек, проанализированный Ж. Делезом и Ф. Гаттари («Анти-Эдип» (1972)), расколот, множествен, анархичен в своей несводимости к одному какому-то облику и в следующей отсюда нетрансцендируемости индивидуального в государственное.

Пастернак — анархист? Да, религиозный (сектантски-православный) анархист в традиции Льва Толстого. Чтобы доказать сказанное, разберемся в Клинцове-Погоревших.

Погоревших — одна из самых загадочных и сложно задуманных фигур в пастернаковском романе, образованная из отсылок как к литературным, так и к фактическим прототипам[239].

О литературных предшественниках этого персонажа в романах Достоевского мы писали в другом месте[240]. Когда Устинья на митинге в Мелюзееве сравнивает глухонемого Погоревших с вешающей валаамовой ослицей, она воспроизводит слова Федора Павловича Карамазова, сказанные им Алеше:

На сходство Погоревших с младшим Верховенским пастернаковский роман наводит нас без обиняков:

Пастернак сделал Погоревших уголовной тенью революционера (Ивана Карамазова) и отрицательным революционером (списанным Достоевским с анархиста Нечаева). Обреченные Пастернаком на глухонемоту «бесы» Достоевского (ср. в «Докторе Живаго»: «Что за чертовщина? […] что-то читанное, знакомое» (3, 158)) становятся в один ряд с «демонами глухонемыми» Тютчева. Тем самым Пастернак связывает Погоревших с тайной высшего ранга (magnum ignotum):

К. Ю. Постоутенко предложил нам еще одно — очень заманчивое — интертекстуальное прочтение демонической глухоты Погоревших, адресовав к стихотворению Волошина «Русь глухонемая» (1918!):

В этой интертекстуальной ретроспективе Погоревших эквивалентен целой восставшей России.

Тексты Достоевского, Тютчева и Волошина только отчасти объясняют Клинцова-Погоревших. Другое смыслообразующее начало состоит здесь в том, что Погоревших — собирательный образ футуриста[244] (ср.: «„Сейчас он футуристом отрекомендуется“, — подумал Юрий Андреевич, и действительно, речь зашла о футуристах» (3, 162)). Свое редкое отчество, Аристархович, Погоревших перенял, как мы писали, у Большакова. Одна из двух фамилий пастернаковского героя, Погоревших, соотносима по смыслу с названием сборника стихов эгофутуриста Рюрика Ивнева «Самосожжение» (1913, 1917), деятельного автора газеты «Анархия». Имя Погоревших, Максим, которое мы ассоциировали прежде со Штирнером, вряд ли однозначно — весьма правдоподобно то, что оно подразумевает и псевдоним Maxim, которым пользовался Рюрик Ивнев в «Анархии». Морфологически фамилия Погоревших близка фамилии Крученых. Дядя-революционер объединяет пастернаковского героя с Шершеневичем (племянником видного члена кадетской партии[245]), но заодно и, заметим еще, с Юрием Живаго, чей дядя, прибыв в Москву из Швейцарии, увлекается захватившими власть большевиками.