Иногда новое лишь как бы присутствует в обэриутском тексте. В рассказе Хармса «Карьера Ивана Яковлевича Антонова» купчихе залетает в рот кукушка; ее муж поступает «самым остроумным образом», за что избирается в сенат; читатель, однако, остается в полном неведении касательно того, что именно сделал купец.

Одна из тем обэриутской прозы — чудесное избавление от опасного нового. В повести Хармса «Старуха» (1939) в комнате рассказчика внезапно появляется мертвое тело; рассказчик кладет его в чемодан, чтобы спрятать за городом; по дороге чемодан с трупом крадут.

В «Нетеперь» Хармс (сказавший однажды, что он «никогда ничего не сравнивает»[643]) обобщил тягу обэриутов к нейтрализации противоположности между замещаемым («этим») и замещающим («тем»):

3.3.2. Недифференцированность данного и нового предоставляла обэриутам возможность приписать обратимость любому происходящему в мире процессу: «чтобы было все понятно / надо жить начать обратно» (Введенский, 67). Изображая реверс времени, обэриуты солидаризовались с Хлебниковым («Мирсконца») и другими футуристами. Но для раннего авангарда путь из смерти, в жизнь, из старости в младенчество был конечным путем, далее не обратимым. Для тех, кто абсолютизирует замещающее, вторая жизнь, абсолют субституций, не ведет снова к смерти или к старению. В восприятии же обэриутов, снявших антиномию данного и нового, реверсируемы и время и реверс времени. В авангарде-2 обратима сама обратимость процессов. Субъект, по Хармсу, пленен движением по кругу: «То-то скажу тебе брат от колеса не отойти тебе / то-то засмотришься и станешь пленником колеса» (3, 107). Человек в абсурдистской драматургии обэриутов курсирует между жизнью и смертью. В «Елизавете Бам» (1927) Хармса повторяется одна и та же сценическая ситуация. Петр Николаевич и Иван Иванович вторгаются в квартиру, где живет заглавная героиня, чтобы арестовать ее за некое преступление. Петр Николаевич утверждает при этом, что героиня убила его, когда он был еще молодым (= обретение персонажем второй жизни в раннеавангардистском духе). Далее по ходу действия, отец Елизаветы Бам вступает в схватку с Петром Николаевичем (возможная пародия на квазибылинную битву Ивана и Вильсона в «150 000 000» Маяковского) и лишает его жизни, после чего убитый во второй раз вновь появляется в квартире Елизаветы Бам, намереваясь опять арестовать ее (=реверс реверса времени).

Футуристическая идея жизни после смерти стала у обэриутов источником комизма. В рассказе Хармса «Кассирша» (1936) одна из двух работавших в кооперативном магазине кассирш внезапно умирает; милиционеры уносят вместо мертвой живую; тогда директор магазина сажает за кассу труп с папироской в зубах, чтобы как ни в чем не бывало продолжать торговлю.

1.1.1. Вместе со многими другими исследователями постмодернизма мы считаем, что он зародился в конце 1950-х — начале 60-х гг. Иногда, впрочем, к постмодернизму (resp. постструктурализму) относят психоанализ Ж. Лакана, прозу Набокова и Борхеса и даже философию Ницше[644]. Однако Ж. Лакан с его идеей дефицитарного субъекта, чье психическое становление начинается в тот момент, когда он открывает в своем отражении, в матери, нехватку (penis’a), был мыслителем не постмодернистской, но мазохистской — гипосубъектной — эпохи (и потому, кстати, конкретно индивидуальное было иррелевантным для этой в высшей степени абстрактной версии психоанализа). Об интровертированном (позднеавангардистском) мазохизме Набокова уже говорилось в D2.III.2.3.4. К сказанному можно было бы попутно добавить, что Набоков знакомил своего читателя с такими типично мазохистскими ситуациями, в которых персонажи либо совершают героическое самопожертвование («Подвиг»), либо испытывают страдание, смешанное с наслаждением («Приглашение на казнь»), либо теряют идентифицирующую их (авторитетную для них) психическую инстанцию (безотцовщина Годунова-Чердынцева в «Даре»), либо терпят неудачу, когда пытаются на садистский манер захватить в свою собственность объект, кажущийся им беззащитным (сексуальное влечение к девочке-подростку в «Лолите»).

Эпоха постмодернизма пришла на смену садистской и мазохистской культурам исторического авангарда, тоталитаризма и позднего авангарда. Будучи эквивалентен предшествующим диахроническим системам, постмодернизм — такое же, как и они, психоидеологическое образование, а вовсе не деидеологизированная «метакультура», на создание которой надеялись и надеются сами постмодернисты. Как требует выявленный в этой книге принцип обратности филогенеза относительно онтогенеза, психическую особость постмодернизма следует искать в его фиксированности на самой ранней, досадистской, стадии детского движения к полноценной субъектности.

1.1.2. Постмодернистская психика в целом симбиотична.

Как известно, симбиоз (в психологическом смысле этого слова) начинается на втором месяце от рождения ребенка, когда тот выходит из состояния так называемого «нормального аутизма»[645], которое сводится к длительному сну, прерываемому для приема пищи, т. е. характеризуется отсутствием какого бы то ни было проявления субъектности. Симбиотический младенец, напротив, субъектен. Его поведение симптоматично. Производимые им жесты заставляют предположить, что ему хотелось бы подражать его источнику питания. Грудной ребенок разыгрывает сцены автофагии (сосет большой палец, кулак); тянет ко рту любой предмет, попадающий в его ближайшее окружение, в сферу его тела; отрыгает молоко после кормежки, ставя себя тем самым в позицию дающего еду; наконец, делает вид, что сам кормит мать. Таким образом, интенция ребенка, не отграничивающего себя от матери или какого-либо ее заместителя, состоит в том, чтобы объединить в себе подателя и получателя.

А. Гелен, по-мазохистски не обнаруживший в человеке ничего иного, кроме надежды на будущее и прямо-таки лагерного терпения, с каким субъект якобы всегда отсрочивает автореализацию, обрисовал — сообразно с этой антропологической спекуляцией — наше симбиотическое вступление в жизнь как еще эмбриональность, как преждевременное бытие[646]. Симбиотический ребенок пребывает, однако, не просто в биологическом, но в измененном силой его воображения мире; не недорожден, но уже способен к порождению фантастического представления о себя потребляющем субъекте. Откуда оно берется?

Можно было бы думать в духе А. Адлера, что симбиоз компенсирует ребенку его «неполноценность», которая будто бы имеет место «am Beginn jedes seelischen Lebens»[647]. Но воспринимает ли грудной младенец позицию матери как действительно «сильную» вразрез с собственной — «слабой»? Ведь кормящая мать для него — это существо, готовое отдать ему свое, жертвующее ему объект, которым владеет. Ассоциируя себя с подателем жертвы, ребенок вовсе не «усиливает» свое положение, обретает способность уступки (что подтверждается той беззаботностью, с какой он расстается в симбиотический период с подаренными ему игрушками).